Он произнес это, и я ощутил какое-то особое горе. Если мне не суждено пройти страданий Дуата, тогда в том, что осталось от моих семи душ и духов, будет пребывать пустота. Храбрость моего Ка никогда не подвергнется настоящему испытанию. Я могу даже жить вечно и никогда не умереть во второй раз, однако, решил я, нет худшего одиночества, чем не знать, чего стоит твоя душа.
Я сидел там, в ямах нового отчаяния. На меня навалилась тяжесть несбывшихся надежд четырех жизней моего прадеда. Я мог ощущать, как сила его страстного желания и теперь столь же велика, как боль его поражений. Все, чем он желал стать, даже его не уравновешенное реальностью стремление стать Фараоном, могло быть измерено, лишь будучи соотнесенным с тем обожанием, которое внушал ему Осирис. Потому что, насколько я мог судить по его рассказам об этом Повелителе (несмотря на все его попытки запутать меня сказками о греках!), мой прадед жил, должно быть, рядом с грустью, что пребывает в сердце Повелителя Мертвых. Кто, как не Осирис, надеялся открыть, что явится в мир от Богов, которые еще не родились? Действительно, как же я мог понять чувства Повелителя Осириса, если сам не разделил их с Ним? Он был Богом, который стремился создать творения и чудеса будущего. Поэтому именно Он больше всего страдал, когда великий замысел терпел неудачу. Уж Он-то должен был знать, как горько было моему прадеду потерпеть такое поражение, что даже его семя стало отвратительным.
Однако едва я успел начать проникаться смутным чувством подобного сострадания к моему прадеду и его Повелителю Осирису, как вдруг стало происходить нечто поразительное. Я протянул руку, чтобы коснуться Мененхетета — ведь мне было так одиноко, и как только я это сделал — он исчез. Или так я подумал. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть. Однако в том месте, где находилось его тело, темнота теперь была глубже той, что окружала меня, и мои ноздри уловили слабый запах, чудесный, как благоухание розы. Затем стены за моей спиной утратили твердость камня, но стали мягкими и начали сползать, как глинистые берега реки. Я услышал, как вода льется в наш покой, и тут все запахи поглотила всепроникающая вонь — здесь сомнений быть не могло, ее-то я учуял! — вокруг меня бурлила река. Теперь я увидал вдали перед собой Поля Тростника, зерно в колосьях отливало золотом, а небо было голубым, но течение с силой закручивалось вокруг моих ног в водовороты. Стена отступала с каждым моим шагом. Зловоние усилилось, вода поднялась над моей головой, а я не решался поплыть. От ужаса в своих конечностях я понял, что погружаюсь в поток отбросов. На меня низвергалась грязь и мерзость жизни. Мучительный стыд душил меня. Во мне не было сил бороться с этими водами, я был готов сдаться. Но и мой стыд стал убывать. Покой, подобный самой смерти, снизошел на мое сердце, как темнота покрывает вечернее небо. Я был готов. Я умру во второй раз, и эта смерть будет последней. Даже отвратительный натиск зловония падали уже не казался таким невыносимым. Я снова уловил запах розы, действительно он напоминал аромат вечерней розы.
Затем я услыхал голос прадеда. «Тебе не обязательно гибнуть», — произнес он над моим ухом.
Я знал, что он хотел сказать. Его мысль уже проникла в мое сознание, она пришла вместе с покоем, подобным самой смерти. Можно было утонуть в этой реке испражнений и быть смытым на поля. Останки превратятся в полевые растения.
Или — можно ли сделать смелый и окончательный выбор? — можно ли войти в другую основу? В центре сияния пребывала боль.
Я почувствовал, как тень моего прадеда обнимает мой Ка. Сладкий запах розы исчез. На нас снова накатило зловоние. Оно было мне ненавистно. Я не хотел умирать во второй раз. И все же я не знал, осмелюсь ли войти в основу боли. Ибо я был никчемен, а мой прадед — проклят и никчемен, и над нами тяготели могучие заклятия. Меж тем я ощутил, как грусть его сердца вошла в меня, с мыслью прекрасной, как само сияние: если духи умерших попытались бы достичь уровня небес высших усилий, им следовало бы стремиться к слиянию друг с другом. Но поскольку душа уже не является ни мужчиной, ни женщиной или, чтобы лучше понять это, включает в себя всех мужчин и женщин, среди которых когда-то жила, в Царстве Мертвых не важно, соединила ли клятва мужчину и женщину, двух мужчин или двух женщин, нет, требовалась всего лишь решимость разделить общую судьбу. Благодаря этому откровению, ибо мысль эта пришла ко мне в ослепительном сиянии, мне было также дано вновь увидеть нелепого старика, полного ветров, которого я встретил в своей гробнице. От его тела разило Страной Мертвых (ведь у него было упрямство, чтобы плавать в Дуате, но не хватало силы покинуть его), и теперь я осознал, что в своем одиночестве он желал, чтобы я присоединился к нему. Истории, которые он рассказал нашему Фараону, предназначались также и для меня. Он хотел, чтобы ему поверил именно я. И я поверил. Здесь, в Дуате, в этот час я был готов верить ему.
Я ощутил, как угасает Ка Мененхетета. Его сердце единожды сжалось — и сила сердца Мененхетета перешла в меня, и я знал, что теперь моя молодость (моя совращенная со своего пути духами зла молодость!) укрепится его волей, исполненной силы четырех людей, да, он действительно был силен.
Множество огней появилось над моей головой, и они походили на лестницу из света со многими перекладинами. Я схватился за первую ступеньку и стал подниматься из реки. Лестница изгибалась, и взбираться по ней было трудно, но когда она раскачивалась, золотые поля на другом берегу отступали от меня, так же как и воды, и я перебирал перекладины этой лестницы одну за другой, и каждая из них была прочной, как пуповина каждого человека, которого я хорошо знал при жизни, и я чувствовал объятия их тел. Пока я взбирался, они обступали меня и держали меня за руки, и я не мог подняться на следующую перекладину, покуда не переживал вновь своих чувств к ним, честно размышляя о том, как я их любил или не любил, и вспоминал, что я любил в них больше, а что — меньше всего. Мои члены ощутили все утраты, когда я вновь прошел через раннюю любовь моей матери, но мне пришлось преодолевать ее страх, чтобы удержаться на перекладинах лестницы, потому что она боялась меня, когда я был уже не ребенком, но ее любовником, и я рыдал о Птахнемхотепе, потому что Он не возвысился душой, но стал человеком более мелким, чем был, и в своем тяжком дыхании я ощутил вкус Его исчезающей любви к Самому Себе, да, так я поднимался по духам умерших, покуда не оказался высоко над Пирамидой.
Теперь рядом были Медовый-Шарик и Нефертари, и я взбирался, будто в моем распоряжении были руки Усермаатра, а голова Хер-Ра уподобилась моей собственной голове. Мне вновь было видение великих городов, которым предстояло появиться, и я понял, что, должно быть, сила Ка велика. Ибо так же как нежная сила цветка пробивает камень, так и сила Ка проявится со всей своей мощью, если его истинное желание встретит сопротивление. И таким образом, поднимаясь по лестнице, я мог судить о цели моего Ка по присутствию нашей силы. И вот я поднялся по этой лестнице из огней до того места в небесах, откуда можно было, подобно Осирису, взирать на предвестия всего, что ждет впереди, и пытаться повернуть бурю вспять еще до того, как она разразится. И все это время мною владел страх, что ни я, ни мой прадед недостаточно чисты для такой цели, и ни один из нас не смог бы предложить перышку лечь на чашу, что уравновешивает его сердце, чтобы оно пребывало в ней так же покойно, как покоится в нем знание добра и зла. Затем я увидел мою Ба, ту маленькую птичку с моим собственным лицом, которую не встречал с тех пор, как она улетела, когда мой Ка приблизился к своей гробнице. Теперь она была здесь, надо мной — душа моего сердца, подобно тому как Ка являлся моим Двойником, и потому Ба смогла сказать мне, что чистота и добродетель в глазах Осириса значат меньше, чем сила. Мененхетета не стали бы использовать потому, что он был хорошим человеком, но оттого, что он был сильным. Должно быть, Повелитель Осирис пребывает в столь же отчаянном положении, как и мы, когда Ему приходится набирать Свои Войска. Такой была мысль Ба, самой прекрасной части моего сердца.
