Моего прадеда это, однако, не смутило. «Да, — сказал он, — подобно госпоже Хатфертити, мы смеемся над дерьмом — однако мы всегда смеемся, когда внезапно нам открывается истина и так же внезапно скрывается от нас. Боги пощекотали нас правдой. И вот мы смеемся».
«Ты не ответил на вопрос, мой прадед», — внезапно вырвалось у меня.
«Тебе интересно?» — спросил Фараон.
Я с готовностью кивнул. Комната зазвенела от хохота, и мне стало любопытно, какую истину я приоткрыл им на мгновение?
«Да, — сказал Птахнемхотеп, когда все успокоились, — Я тоже хочу услышать ответ».
«Я бы согласился, — ответил Мененхетет, — что благородный человек отвергает в своей пище всякое нечистое искушение. В этом случае, разумеется, его отправления не могут предложить ничего, кроме злейшего яда, и это было бы справедливо всегда, если бы некоторые благородные люди не жили с ужасным стыдом в душе. Когда им предоставляется возможность испытать свое счастье, они не осмеливаются использовать ее. В конечном счете человек не может радоваться любому испытанию, посылаемому ему жизнью, или самые храбрые из нас были бы вскоре мертвы. Однако, как следствие этого, нам остается признать, что каждый раз, когда мы избегаем трудного выбора, лучшее, что есть в благородном человеке, предпочитает покинуть его посредством ягодиц».
Птахнемхотеп вновь посмотрел на моего прадеда. «Я все же не понимаю, — сказал Он, и в Его голосе насмешка над предметом разговора прозвучала так же явственно, как и неподдельный интерес, отчет же Мои Советники не домогаются дерьма всяческой мрази? Что может в этом случае, если следовать твоим словам, быть более укрепляющим для таких людей, чем купание в самой омерзительной жиже?»
«Твоим Советникам лучше знать. У бедных и обездоленных есть сила налагать проклятие на свои отбросы. Иначе им не принадлежало бы даже их дерьмо».
«Это последнее замечание, — сказал Птахнемхотеп, — произвело на Меня самое сильное впечатление».
«Это было так хорошо сказано, мой Повелитель», — сказала Хатфертити.
Ее голос стал хриплым, и я гадал, что было тому причиной: разговор, вино, пиво, свинья или все вместе. Она, безусловно, стала менее почтительна к моему прадеду и более похотлива, когда смотрела на Фараона. Несколько раз я пытался проникнуть в ее голову, но мало что смог разобрать, кроме буйства обнаженных тел, столь же сальных, как у борцов в яме. Затем я узнал в этом клубке лицо Раваха, и там были и Птахнемхотеп, и мой отец, и прадед, и моя мать — обнаженная и с раскрытым ртом.
ТРИНАДЦАТЬ
Даже в бледном сиянии светлячков я мог видеть, что Птахнемхотеп неспокоен. Если сначала я думал, что причина Его волнения та же, что и у меня, и оба мы не можем простить моей матери ее неистовые наклонности, то вскоре я понял, что то же воздействие произвел на Него, должно быть, и разговор с моим прадедом. В любом случае сознание моего Фараона было теперь занято ягодицами. В Его мыслях Он был окружен ими. Затем они превратились в одну большую пару ягодиц, обернувшуюся лицом Хемуша.
В этот момент мой Фараон встал и, к всеобщему изумлению, кивнул моему прадеду. «Пойдем, — сказал Он, — я покажу тебе одну комнату». На мгновение мне даже показалось, что Он пригласит и меня. Его взгляд снова погрузился в мои глаза, и казалось, в нем была огромная любовь — или в тот момент я верил в это, — но потом Он вышел вместе с моим прадедом, и, к великому негодованию моей матери по поводу столь внезапного ухода, они удалились.
Как только они прошли между столбами, она встала и начала ходить кругами, подобно пантере, привязанной к столбу. Однажды я видел такое животное в садах моего прадеда; когда ему бросали кусок мяса, зверь мгновенно хватал его в воздухе. Так и моя мать была готова вцепиться в моего отца в тот самый момент, как он произнес: «Я говорю не для того, чтобы упрекать тебя…»
«Не говори», — сказала она.
«Я должен сказать тебе».
«Ребенок спит?» — спросила моя мать.
Я жалобно всхлипнул, как будто со сна, что не совсем было притворством, потому что всегда, когда они ссорились, на меня наваливалась грусть, больше меня самого.
«Ты не видишь, — сказал мой отец, — как женщины бросаются Ему под ноги каждый день. Его раздражают подобные знаки чрезмерного внимания».
«Я не бросаюсь. Я предлагаю себя. И делаю это, чтобы порадовать тебя. Ибо, если я достигну своей цели, что даст тебе больше удовольствия до конца твоих дней, чем знание, что каждый раз, когда ты извергаешься в меня, Он также пребывает там? — Она прекратила ходить взад-вперед. — Надеюсь, это смягчает твое маленькое сердце? Ну скажи, неужели тебе не хочется на одну ночь отдать меня Фараону?»
«Пожалуйста, замолчи. В воздухе разносится эхо».
«Всем известно, что я просто невероятно верна тебе». — Моя мать грубо рассмеялась.
Отец зашептал: «Я хотел бы, чтобы ты помнила о своем благородном происхождении. Я не узнаю женщину, которую вижу этой ночью. Ты так грубо смеешься».
«Ты на самом деле хотел сказать: делай что хочешь, но до этого, пожалуйста, веди себя как госпожа».
«Не думаю, что я именно это хотел сказать».
«Именно это. И ты сказал это очень хорошо. Ты говоришь так же хорошо, как говорила я, когда мы только поженились. Видишь ли, старый дружище Неф, ты украл мое умение вести себя и оставил мне свое — те привычки, что переданы тебе твоим отцом, этим жутким человеком. Если на твой вкус я слишком груба, это оттого, что я, Принцесса, сделала ошибку в юности, привязавшись к тебе».
После подобной речи мой отец замолчал; собственно, он всегда умолкал после их ссор. Ссоры эти всегда заканчивались победой матери, которая вела себя как Царица, однако в своем поражении мой отец был так хитер, что я часто думал: не стал ли он таким образом незаменимым для моей матери? Могла ли она так чувствовать свою власть с кем-то другим?
И все же этой ночью мой отец удивил меня. Он вернулся к ссоре, когда она была уже проиграна. «Полагаю, ты глупа, — взорвался он. — Ты все делаешь неправильно. Согласись, по крайней мере, с тем, что я Его хорошо знаю. Он Милостивый и Великий Бог, но живет Он во многих тяготах. Поэтому Его не привлекают женщины, столь довольные собой. Такие женщины слишком обременительны в Его глазах».
«Ты ошибаешься. У Него нет Царицы, а Он хочет ее иметь. У Него нет даже привлекательной наложницы. В Своем сердце — а я жила в Его сердце этой ночью — Он неопытен. Нет Богини, что была бы Ему подножием, что целовала бы Его бедра и умащала бы Его меч. Он — Фараон без Посоха…» «Замолчи!»
«…и без Плетки. Я была бы Ему подстилкой и рулем. Его драгоценностью и Его рабой. Я больше ничего не желаю слышать от тебя о моем поведении, ты — сын Собирателя-Дерьма».
«Ты дура, — сказал отец. — Ты так Его желаешь, что оттолкнешь Его. А потом Он посмотрит на меня и подумает: Я испытывал страх перед женщиной Моего Смотрителя. Он никогда не простит мне этого».
