Затем мы сели в лодки — около трех тысяч воинов из Фив да еще тысяча лошадей, — всего тридцать лодок, и пять дней плыли вниз по реке, в Мемфис. Мы сидели на палубе такими плотными рядами, что, когда завязывалась драка из-за того, что кто-то потерся подбородком о спину соседа, самым лучшим способом ответить, было укусить противника за нос, что я и делал дважды. Они носили отметины на своих лицах до самой смерти. Должен сказать, думаю, это очевидно, что меня не было на Корабле-Соколе. В те дни обычно Царская Лодка уходила вниз по течению так далеко, что нам не были видны даже отблески ее позолоченной мачты, хотя я и мог слышать смех. Он возвращался к нам по воде. Таким образом, я не видел своего Царя пятнадцать дней, покуда мы не пришли в Газу
[39]
, где наконец собралось войско, но даже там я никогда не оказывался рядом с Ним один, так как мы стали лагерем на обширной равнине, тонувшей в пыли, поднимавшейся от муштры новых отрядов и клубами вздымаемой нашими колесницами. И все равно в лагере было лучше, чем на лодках. Там нас набивалось по двести человек, и моя спина не имела другой опоры, чем колени сидящего сзади, и невозможно было даже пожалеть себя, так как по обе стороны от нашего ряда в шесть человек сидел на веслах бедняга, налегавший на них так, что выкачивал из себя жизнь. Говорят, что вниз по течению идти легче, и так оно и есть, но не настолько, когда гребешь постоянно, а к тому же частота гребков больше. Сдавленные в плотную кучу в открытом трюме, закрытые сверху красным полотнищем паруса главной мачты, раскинувшимся над нами словно навес, мы были не в состоянии видеть небо — что было неплохо на такой жаре. Мы не слышали ничего, кроме хрипа тех людей, что напрягали свои легкие под скрип весел, и я ни разу не увидел ничего, кроме тел сидящих передо мной или пота на голых телах гребцов по обеим сторонам, чьи приподнятые скамьи полностью закрывали горизонт. Я не чувствовал даже тысячи ног реки, проходившей подо мной, как не слышал я и плеска воды; нет, в тесноте этой лодки, среди двухсот других воинов мы не слышали ничего, кроме кряхтенья, а кормили нас лишь зерном и водой, покуда мы не стали пускать ветры, как скот. В этих ветрах было такое сильное брожение, что от их запаха можно было опьянеть. На лодке была обезьяна-самец, принадлежавшая капитану, и мне кажется, этот парень бывал пьян, а может, то было его возбуждение оттого, что его использовали столь многие из нас, во всяком случае он был нашим единственным развлечением. Он мог заставить меня смеяться так, что, казалось, вены в моей голове сейчас лопнут, потому что, когда капитан стоял на мостике рядом с рулем с тесно сжатыми жирными ягодицами, а его рука прикрывала глаза от блеска реки, обезьяна становилась в ту же позу, и мы все покатывались со смеху. Но пока я смеялся, я не забывал о том, что сижу на своем больном седалище, не зная — следует ли мне гордиться или стыдиться полученной раны, и поэтому чувствовал себя самым последним слугой Богов. Вроде той обезьяны, что была среди нас.
В Газе я так и не увидел города. Говорили, что теперь он принадлежит Египту, однако мы расположились лагерем в пустыне и пили козье молоко, которое не уменьшало наших ветров. Путешествовать — значит разгонять ветра, как гласит наша пословица, и в палатках мы не говорили ни о чем, кроме свежей еды. Как только мы встали на ноги, ибо я почти не мог ходить после двух недель, проведенных на лодке, мы, колесничие, принялись заготавливать еду и даже съели нескольких гусей. Мы зажарили их рядом с рощей мертвых деревьев, и дрова в костре были серебристыми и давали жар, подобный солнцу, из-за жира, капавшего в огонь. Это пламя излучало счастье, как будто дерево, высохшее, как кость, наконец-то утоляло свою жажду.
Затем Царь собрал всех нас в своей просторной кожаной палатке, равной по размерам двадцати обычным, на великий совет, и на том военном совете более сотни нас сидело большим кольцом вокруг Него. Наш Рамсес Второй никогда не выглядел таким величественным, и с тех пор, как я видел Его в последний раз, завел Себе нового друга. На коротком поводке справа от Него стоял лев.
Этот лев, Хер-Ра, был замечательным зверем. Как его приручили, я не знаю, он попал к нам в качестве дани из Нубии, но Фараон получил его всего за неделю до нашего выступления, и говорили, что ни Царь, ни зверь не могут теперь выносить разлуки друг с другом. Тут я впервые в жизни испытал ревность. Я не знал, отчего в последнее время со мной обходились как с самым ничтожным из колесничих — оттого ли, что Усермаатра-Сетепенра потерял ко мне уважение или просто нашел льва более привлекательным. Я даже подумал: осмелился ли Царь обойтись с задницей льва так же, как с моей? Если бы вы знали Рамсеса Второго, вы бы не сочли эту мысль нелепой. Предоставленная самой себе, ваша воля могла быть крепкой, как скала, однако, когда Он смотрел вам в глаза или, как Его Отец, хватал за волосы, вы ощущали, что ваша воля покидает вас, как вода бежит прочь тысячью волн. Разумеется, Он и этот Хер-Ра понимали друг друга. Этот лев, носивший имя Лицо-Ра, действительно имел на то право — голова его более походила на голову Бога, чем на человеческую, и смотрел он на каждого своими умными глазами с большим спокойствием, в котором было много дружелюбия — нечто вроде того, как двухлетний ребенок вельможи считает всех, приближающихся к нему, несущими ему великое наслаждение. Разумеется, он избалован и впадает в ярость, как только первый неверный звук оскорбляет его слух — таким же был и лев. Таким же, если уж об этом зашла речь, был и Усер-маатра-Сетепенра. Оба они смотрели на тебя с одинаковым дружеским интересом.
Но это так. Я ревновал к Лицу-Ра и почувствовал на своих губах жалкую улыбку, когда лев выслушал все, что говорилось, а затем повернулся к своему другу и Повелителю. Один раз, когда два военачальника говорили одновременно и каждый желал привлечь Царское внимание, Хер-Ра вскочил, его большой тупой нос стал поочередно поворачиваться то к одному из них, то к другому как бы для того, чтобы навсегда запомнить запах этих спорщиков. Вне сомнения, он думал, что откусит им головы. Все это время я говорил себе, что, если до того дойдет дело, я откушу ему нос, прежде чем он приблизится к моему. Да, я ненавидел этого льва.
Раньше я никогда не бывал на военных советах и не знал, всегда ли на них так тихо, как в этот раз, хотя присутствие Хер-Ра заставляло всех произносить слова с осторожностью. Даже подрагивание его задней лапы могло означать нетерпение, а однажды, когда он зевнул во время долгого доклада одного из разведчиков, чьи поиски противника ничем не увенчались, стало очевидным, что тот говорил слишком долго.
По мере того как каждый высказывал свое мнение, я стал понимать, что многие из этих незнакомых мне военных являются Правителями или Военачальниками, управляющими многими областями в тех краях, из которых наши Две Земли получали дань. Поэтому наш Повелитель призвал их в Газу для докладов о хеттских войсках. Войска же эти, казалось, исчезли. О них ничего не было слышно. В Мегиддо
[40]
и Финикии
[41]
все было тихо. На берегах Оронта — никакого движения. Палестина и Сирия пребывали в спячке. Ливан был спокоен.
