Преувеличение — язык дьявольский, и человек склонен к нему, поскольку никто из нас, даже Сын Божий, не свободен от Сатаны. Не говоря уже о Матфее, Луке и Иоанне. Я, разумеется, знал, что мои последователи распишут это как великий подвиг. Что до Отца моего, я подозревал, что Он стремится каждое чудо сделать равным той нужде, ради которой это чудо сотворено. Избыток плох в чудесах, как и во всем прочем; излишеств лучше избегать. И мне казалось, что я понимаю Отца.
Но все же понять Его вполне мне не было дано. Ведь не все мои чудеса оказались так скромны.
Вскоре мы с учениками снова погрузились в лодку и принялись грести к Вифсаиде, что на другой стороне Галилейского моря.
Когда мы пристали к берегу, я велел ученикам лечь спать прямо в лодке. Сам же сошел на берег. Мне хотелось поразмышлять в одиночестве о событиях прошедшего дня. Удивительного дня.
К ночи разыгралась буря. Сидя на крутом берегу, я видел, как волны мотают наше утлое суденышко. Я спустился к воде и поплыл к лодке. И вдруг — поднялся над волнами! Я шел по морю! И слышал, как смеется Отец мой, глядя, с каким удовольствием я шагаю по Его водам. Но потом смех Его перешел в хохот. Он издевался надо мной. Слишком поспешно я решил, что в Его чудесах нет излишеств. Видно, забыл, как в Книге Иова Господь тяжело, по-хозяйски шел по морскому дну. Теперь же сам я шел по водам (ступая легонько — на всякий случай) и вспоминал, как Отец говорил Иову из бури: «Здесь предел надменным волнам» — и «нисходил во глубину моря, и входил в исследование бездны». В юности я много раз перечитывал эти строки, теперь же волны под моими ногами и впрямь стали тропою. И Бог радовался моему восторгу. Потому что я познал, как далеко простирается Его владычество. Он существовал, когда не было еще ни дня, ни ночи, ни вод, ни суши. Он принес мое семя с востока и с запада, он собрал воедино мировой хаос. Я возликовал от этого видения и жаждал, чтоб оно длилось и длилось. Я едва не прошел мимо лодки с учениками. Но остановился. И взглянул на них. Они перепугались. Кто может идти по волнам возле лодки? Многие завопили от страха.
— Призрак! — закричал кто-то. Но я промолвил:
— Где ваша храбрость? Это же я. Я. — И, желая убедить их, что я не призрак, добавил: — Не бойтесь.
Тогда Петр сказал: —Наставник, если это ты, позови меня к себе.
— Иди же.
Петр ступил за борт. Мы оба надеялись, что он сможет пройти по водам. Но его сбил порыв сильного ветра. Он стал тонуть.
— Господи, спаси! — закричал он.
Я протянул руку, вытащил его из воды и спросил:
— Почему ты усомнился?
И, не дожидаясь ответа, поднялся с ним в лодку.
Тогда-то я и понял, что Петр всегда спешит выказать свою преданность. Но наступит час, когда он предаст меня. Поскольку вера живет в словах, а не в ногах его. Бог же никогда не выразится в чувствах и словах людских. Только в деяниях. И это справедливо. Ибо дьявол, поднабравшись у Бога красноречия, научился лепить ловкие, пышные, трогающие душу фразы из красивых, но пустых слов-однодневок.
Когда мы с Петром ступили на борт, ученики спросили:
— Ты — Сын Всевышнего?
Они задавали этот вопрос и прежде. И каждый раз было в их голосах что-то, что подсказывало мне: они готовы поверить. Но звучало в их голосах и другое: они еще не верят. С каждым днем они были все ближе, ближе к вере, но…
…Нет, еще не время. Сейчас я понял: в них есть и преданность, и предательство. И сегодня ночью, когда сам я ликую, потому что ощутил близость к Отцу моему, они не смогут разделить мое ликование. И затаят в сердце обиду.
28
Проведя ночь на воде, мы высадились поутру в Геннисаретских землях, и нас снова окружили толпы. Страждущие выползли на улицы и поджидали нас, валяясь в пыли.
К полудню я устал; к вечеру был изможден совершенно, и одежды мои впитали мольбы всех несчастных. Войдя в синагогу, я увидел фарисеев и даже книжников: они специально пришли сюда из Иерусалима.
Они сказали, что видели, как мои ученики едят хлеб нечистыми руками. Ведь они сидят на городских площадях и собирают для римлян налоги, они день напролет перебирают монеты, а после ночь напролет играют на прикарманенные монеты в азартные игры. Как же можно иметь при этом чистые руки? Вот фарисеи, когда приходят с базара, даже к столу не садятся, не омыв рук. Но разве угодишь ревнителям благочестия? Как ни старайся, как ни чти букву закона, им все мало. Да и не может обычный человек соблюсти религиозный закон до последней буквы. Поскольку написан он людьми куда более благочестивыми, чем он сам. Так и выходит, что закон пусть на самую каплю, но нарушается. Человек поминутно его преступает. Поэтому я встал в синагоге перед фарисеями и заговорил с ними, точно врач:
— Ничто извне не может проникнуть в человека и осквернить его. Оскверняет только то, что исходит изнутри. Имеющие уши да услышат!
Среди фарисеев раздался приглушенный ропот. Как смею я в синагоге, при алтаре, вспоминать о природной нечистоте человека, который вынужден испражняться по несколько раз на дню? Как смею я оскорблять священный алтарь?
Но я говорил не только с фарисеями. Меня слушали и мои последователи. Поэтому я не сдавался.
— Ничто извне не проникнет в сердце человека, оно попадет только в живот и оттуда же выйдет, — произнес я и добавил шепотом: — Грязь на руках — это ерунда.
Думаю, мой шепот все равно был услышан. Я продолжал громко:
— Оскверняет то, что исходит изнутри, из сердца. Недобрые мысли, прелюбодейство, блуд, убийство и воровство, алчность и злодеяние, обман и богохульство, гордыня и даже сглаз.
Негодование захлестнуло меня такой мощной, такой сокрушительной волной, что я задохнулся. И умолк. Эти фарисеи упрекают других за грязные руки, а сами даже не знают меры своего порока. Еще бы им не бояться идущего извне зла! Они же боятся дорожной пыли, боятся земли с полей! Им кажется — и для них это непреложная истина, — что достаточно чуть-чуть, самую малость, преступить закон, и они перестанут различать добро и зло. Послушать их, так грязь — это целое море грехов. Но найдется ли хотя бы в одном из них такая любовь к Господу, чтобы поступиться всем, что он имеет?
Я вышел из синагоги. И до исхода ночи успел еще исцелить одного глухонемого. Едва я дотронулся до его ушей, он сплюнул; потом я коснулся его языка, и он взглянул на небеса и глубоко вздохнул. Тут я произнес: — Откройся.
Его уши открылись. Развязались и путы, стягивавшие язык. Он заговорил. Я улыбнулся. Теперь-то фарисеям придется признать (причем в весьма выспренних выражениях): «Он не омывает рук, но возвращает глухим слух и немым речь».
В другой день я собрался было уединиться и отдохнуть в пустыне, но за мной последовали толпы страждущих, и нам опять не хватило пищи. На этот раз у нас с собою оказалось семь хлебов, и я снова разделил их на кусочки и раздал ученикам. Они же прошли меж людей и наделили хлебом всех до единого. Голодным никто не остался.
