Хирн оставил Конна пока в стороне и снова обратился в своих мыслях к Даллесону. От этого можно было ожидать, пожалуй, и того, что он войдет в раж и захочет драться. Да и как же иначе — ведь он такой крупный, крупнее Хирна. Его красное лицо, бычья шея и сломанный нос могли выражать или радость, или замешательство, последнее, правда, ненадолго, только до того момента, когда он поймет, чего, собственно, от него хотят. Он и выглядел как профессиональный регбист. В общем, он не представлял собой никакой загадки, и, возможно, у него даже были неплохие задатки.
Хобарт тоже не вызовет никаких осложнений. Типичный американский хвастун. Он был единственным из них, ставшим офицером не из сержантов регулярной армии, но и его прошлое не блестяще. Он работал клерком в банке, а потом заведовал несколькими магазинами в какой-то торговой фирме; был лейтенантом в Национальной гвардии. Ничего неожиданного он ни сделать, ни сказать был не в состоянии. Хобарт всегда соглашался с мнением вышестоящих и никогда не слушал подчиненных, но нравиться хотел и тем и другим. Он хвастал и льстил и в течение первых десяти минут знакомства производил впечатление рубахи-парня, но позднее оказывалось, что он высокомерен, относится ко всем подозрительно и способен подложить свинью. Это был полный человечек с надутыми розовыми щеками и маленьким ртом.
Хирн никогда не сомневался в том, чего стоят эти люди. Даллесон, Конн и Хобарт — из одного теста. Хирн, конечно, видел некоторую разницу между ними. К Даллесону он относился, например, несколько лучше, чем к другим. Он замечал различия в их поведении и способностях и тем не менее презирал их всех с одинаковой силой. Их объединяло три показателя, и расхождения уже не имели для Хирна значения. Во-первых, у всех троих лица были красными, а отец Хирна, весьма преуспевающий капиталист со Среднего Запада, был краснолицым. Во-вторых, у всех троих были маленькие рты с тонкими губами, а такие рты всегда вызывали у Хирна необъяснимое предубеждение. И наконец, в-третьих, и это самое главное, ни один из них ни одной секунды не сомневался в правильности того, что говорил или делал.
В разное время некоторые офицеры пытались при удобном случае дать понять Хирну, что он воспринимает людей несколько абстрактно, не учитывает их индивидуальных особенностей. Звучало это, конечно, упрощенно, но в общем-то отражало правду. Он презирал шестерых старших офицеров за соседним столом потому, что, независимо от того, как каждый из них относился к евреям, неграм, русским, англичанам, все они любили друг друга, весело проводили время с чужими женами, вместе напивались до чертиков, не заботясь о потере бдительности, вместе наносили визит в какой-нибудь бордель по субботним вечерам. Самим своим существованием они развращали и растлевали души и умы лучших, талантливейших представителей поколения Хирна, калечили их, делали под стать самим себе и даже еще хуже, чем конны-даллесоны-хобарты. Кончалось тем, что все угождали им или со страхом прятались в свою маленькую норку.
Жара в палатке стала совершенно невыносимой, она почти обжигала тело. Бормотание за столом, звяканье и скрежет оловянной посуды воспринимались Хирном так, как будто кто-то водил напильником по его мозгам. Дежурный солдат быстро разносил по столам кастрюли с компотом из консервированных персиков.
— Возьмите, например, этого… — Конн назвал фамилию известного профсоюзного лидера. — Я знаю совершенно точно, ей-богу, — он покачал указательным пальцем перед своим красным носом, — что у него любовница негритянка.
— Надо же! Вы только подумайте! — прокудахтал Даллесон.
— Я слышал из достоверных источников, что она даже родила от него двух коричневых ублюдков. Впрочем, поручиться за это я, конечно, не могу. Но мне хорошо известно, что всякий раз, когда он проталкивает законы в пользу этих чернокожих, он делает это не без причин — его любовница руководит всем рабочим движением в стране. Она оказывает влияние не только на всю страну, но и на самого президента, и все только потому, что умеет… угодить…
Хорошенькая интерпретация истории!
— Полковник, откуда вам все это известно? — спросил Хирн, удивляясь ударению, с каким произносил каждое слово. От раздражения и гнева он даже почувствовал слабость в ногах.
Конн повернул голову к Хирну и уставился на него полным удивления взглядом; на его красном щербатом носу выступили капельки обильного пота. Несколько секунд он оставался в нерешительности, так как не мог сообразить, дружеский это вопрос или насмешливый; к тому же он был явно шокирован таким хоть и незначительным, но все же нарушением дисциплины.
— Как понимать ваш вопрос, Хирн? — медленно спросил он.
Размышляя над тем, как бы не выйти за рамки дозволенного, Хирн ответил не сразу. Неожиданно он почувствовал, что в его сторону смотрит большая часть офицеров.
— Я не думаю, чтобы вам могли быть известны такие подробности об этом, полковник.
— Вы не думаете… гм… вы не думаете… гм… вы не думаете… А я думаю, что знаю об этих профсоюзных вождях побольше, чем вы…
— По-вашему, что же, насиловать негритянок и жить с ними — в этом нет ничего плохого? — неожиданно вмешался Хобарт. — Все это в порядке вещей?
— Я не вижу, откуда вы могли бы знать все эти подробности, полковник Конн, — повторил свою мысль Хирн.
Дело начинало принимать тот оборот, которого Хирн боялся.
Еще два-три слова — и ему придется идти на попятный или смириться с неизбежным взысканием.
Последовал ответ на первый вопрос Хирна — полковник Конн просто не торопился с ним.
— Лучше бы вам заткнуться, Хирн. Если я о чем-нибудь говорю, можете быть уверены, предмет разговора мне знаком.
— Ваше остроумие, Хирн, нам хорошо известно, — как эхо отозвался Даллесон.
В палатке послышался сдержанный, но одобрительный смех.
«Все они недолюбливают меня», — подумал Хирн. Он, собственно, знал это и раньше, и тем не менее ему стало больно. Сидевший рядом с ним лейтенант был явно обеспокоен и на всякий случай отодвинул свой локоть подальше от руки Хирна.
Он сам заварил эту кашу, и единственный выход был теперь продолжать в том же духе. Сердце сильно билось от возбуждения, к которому примешивался страх: чем все это может кончиться? Военным судом, наверное…
— Я подумал, полковник, что, поскольку вам известны такие детали, вы не иначе как подсматривали в замочную скважину, — сказал Хирн, испытывая чувство гордости от собственной смелости.
Несколько человек испуганно засмеялись, а лицо Конна исказилось в гневе. Краснота медленно распространилась от носа на щеки и лоб, синие вены вздулись, превратились в пурпурный пучок, в котором, казалось, сосредоточилась вся его ярость. Он явно подыскивал слова для ответа. Если бы он заговорил, это было бы ужасно.
Даже Веббер прекратил двигать своими челюстями в ожидании развязки.
— Господа, пожалуйста, прекратите! — раздался голос генерала с другого конца палатки. — Чтобы больше ничего подобного я не слышал!
