— Рой, всякий раз ты возвращаешься в таком виде.
— Ты все хочешь, чтобы я сидел дома. Единственное, что тебя интересует, так это проклятые деньги, которые я приношу в дом. Ну хорошо же, я достану столько денег, сколько тебе хочется.
— Рой, не говори со мной так, — умоляет она, ее губы дрожат.
— Давай, давай, реви. Ты это умеешь. Я ложусь спать. Иди сюда.
— Рой, я не обижаюсь на тебя. Но я не понимаю, что с тобой происходит, в тебе что-то такое, чего я никак не могу понять. Чего ты от меня хочешь?
— Оставь меня в покое.
— Рой, ты мокрый, сними брюки, дорогой. Зачем ты пьешь? Ты всегда становишься злым, когда выпьешь. Я молюсь за тебя, честное слово молюсь, Рой.
— Я сказал — оставь меня в покое.
Некоторое время Галлахер сидит один, тупо уставившись на кружевную скатерть.
— А-а-а… не знаю, не знаю, — бормочет он. — Что же делать? Что мне остается делать? Завтра опять вкалывать…
(Он будет защищать свою даму в платье, пахнущем лавандой…)
Галлахер засыпает в кресле. Утром он чувствует, что простудился.
10
Галлахер все еще был в оцепенении. В дни, последовавшие за сообщением о смерти Мэри, он неистово работал на дороге, непрестанно копая лопатой кюветы или срубая дерево за деревом, когда приходилось укладывать бревенчатый настил. Во время перекуров, которые объявлялись каждый час, он редко прекращал работу, а по вечерам обычно съедал свой ужин в одиночестве, а затем нырял под одеяло и, поджав ноги к подбородку, засыпал, сраженный усталостью. Уилсон часто замечал среди ночи, как Галлахера трясла лихорадка, и набрасывал на него свое одеяло. Внешне Галлахер не проявлял своего горя, хотя сильно похудел, а его глаза и веки припухли, как после долгой пьянки или игры в покер в течение двух суток подряд.
Солдаты пытались проявить участие к нему. То, что с ним случилось, внесло какое-то разнообразие в их монотонную жизнь на прокладке дороги. Они выражали ему молчаливое сочувствие; если он оказывался поблизости, говорили вполголоса. А кончалось тем, что, когда он садился рядом, они чувствовали себя просто-напросто не в своей тарелке и раздражались, потому что вынуждены были сдерживаться в выражениях. Одним словом, его присутствие стало вызывать у всех неловкость. Однажды ночью, стоя в карауле и размышляя о Галлахере, Ред почувствовал какие-то укоры совести. «Тяжело все это, но изменить ничего невозможно, — подумал он, всматриваясь в темноту. — Впрочем, что я-то пекусь, — пожал он плечами, — это дело Галлахера, а мне наплевать на все».
Почта продолжала поступать почти ежедневно, и при этом случилась ужасная вещь: Галлахеру продолжали поступать письма от жены. Первое пришло через несколько дней после того, как отец Лири сообщил ему о ее смерти; оно было отправлено почти за месяц до этого события. Уилсон, получивший в этот вечер письма для всего взвода, начал размышлять: отдать или не отдавать письмо Галлахеру.
— Оно ведь очень расстроит его, — сказал он Крофту.
Крофт пожал плечами:
— Трудно сказать. Может быть, наоборот. — Крофту было любопытно посмотреть, что произойдет. Уилсон решил отдать письмо Галлахеру.
— Тут какое-то письмо для тебя, — сказал он как бы между прочим. Почувствовав замешательство, он отвернулся.
Взглянув на конверт, Галлахер побелел как полотно.
— Это не мне, — пробормотал он, — здесь какая-то ошибка.
— Это тебе письмо, друг, — настаивал Уилсон, положив руку на плечо Галлахера, но тот стряхнул ее. — Что же мне, выбросить его? — не унимался Уилсон.
Галлахер взглянул на дату на конверте и вздрогнул.
— Нет, дай его мне, — решительно заявил он.
Он отошел в сторону и вскрыл конверт. Слова показались ему неразборчивыми, и он не смог прочесть ни строчки.
Его охватила дрожь. «Святые Мария, Иосиф и Иисус», — пробормотал он едва слышно. Наконец он смог сосредоточиться на нескольких строчках, и их смысл проник в его сознание: «Я все беспокоюсь о тебе, Рой, тебя всегда все так раздражает, я молюсь за тебя каждую ночь. Я так люблю тебя и все время думаю о ребенке, только иногда мне не верится, что он родится так скоро. Доктор говорит, что осталось всего три недели». Галлахер сложил письмо и, ничего не видя вокруг, шагнул вперед.
— О, Христос Спаситель! — сказал он громко. Его снова охватила дрожь.
Галлахер не мог смириться со смертью Мэри. По ночам, стоя в карауле, он ловил себя на мысли о возвращении, представлял, как Мэри встретит его. Его охватывало глубокое отчаяние, он механически повторял: «Она умерла, она умерла», но сам все еще не верил в это. Он доводил себя до исступления.
Теперь, когда письма от Мэри приходили через каждые несколько дней, ему начинало казаться, что она жива. Если кто-нибудь спрашивал его о жене, он отвечал, что она умерла, но сам всегда думай о ней как о живой. Когда пришло письмо, в котором она писала, что ожидает ребенка через десять дней, Галлахер начал отсчитывать дни от даты получения письма. Если она писала, что навестила свою мать накануне, он думал: «Это было вчера, примерно в то время, когда нам выдавали жратву». Многие месяцы он следил за ее жизнью только по письмам, и это стало слишком сильной привычкой, чтобы сразу перестать следовать ей. Он начинал чувствовать себя счастливым, ожидая ее писем, а вечером, ложась спать, думал о них.
Однако через несколько дней наступила ужасающая развязка.
Дата родов неумолимо приближалась, и в конце концов должно было прийти последнее письмо. Она должна будет умереть. Больше от нее ничего не придет. Больше она не сообщит ни слова. Галлахер то впадал в отчаяние, то отказывался верить в происшедшее; временами он был совершенно убежден, что она жива. Беседа с капелланом представлялась обрывком сна. Временами, когда писем от Мэри не было по нескольку дней, она становилась для него далекой, и он начинал сознавать, что больше никогда не увидит ее. Однако большей частью он суеверно ждал писем и верил, что она не умерла, но умрет, если он не придумает, как предотвратить это. Капеллан несколько раз спрашивал, не хочет ли Галлахер получить отпуск, но у него не хватало решимости даже подумать об этом. Отпуск заставил бы его признать то, во что он не хотел верить.
Больше не было той одержимости, с которой он работал первые дни, теперь он, наоборот, начал уклоняться от работы и подолгу бесцельно бродил вдоль дороги. Его несколько раз предупреждали, что он может попасть в засаду и какой-нибудь японец подстрелит его, но Галлахер не думал об этом. Однажды он прошел так до самого бивака, то есть около семи миль. Солдаты решили, что он сходит с ума.
— У этого парня не все дома, — говорили о нем, и Крофт соглашался с этим.
Все ощущали неловкость, не находя, о чем говорить с ним. Ред предложил больше не отдавать ему писем, но другие побоялись вмешиваться в это дело. Испытывая неловкость, они исподтишка наблюдали за тем, что с ним происходит. Они осторожно изучали его, как изучают безнадежно больного, которому немного осталось жить.
