— Валяй. Испорти все. Чарли Айтел — сама гордость. Ты думаешь, можно прийти к нему и спросить, чего он хочет? Да ты должен упрашивать его, чтобы он снял про тебя фильм.
— Право, не знаю, что и сказать, — наконец произнес я. Ну и ответ!
— Скажи «да». Ты бы сразу согласился, если б не был такой упрямый и не боялся переломить себя.
К утру Муншин уже должен был вернуться в киностолицу, так что он наконец распростился со мной, пообещав звонить. Должен сказать, он сдержал слово. А у меня между игрой на чувствах, затеянной Лулу, и разговорами по телефону с Колли не было ни минуты на обдумывание.
Меня не раз так и подмывало подписать бумаги, которые даст мне Муншин, но удерживало не только упрямство. Я то и дело вспоминал японского военнопленного, работавшего на кухне, — у него была обожжена рука, и я так и слышал, как он говорит: «А меня будут снимать в кино? Они покажут мои струпья и гной?» Чем больше я склонялся к тому, чтобы подписать контракт, тем больше это меня беспокоило, а Колли наседал или же наседала Лулу, описывая, какая меня ждет карьера, рассказывая о чудесном мире, реальном мире, в который я вступлю, и обо всех чудесных вещах, которые произойдут со мной, я же думал, что они не правы и что реальный мир находится под землей — это лабиринт пещер, где сироты жгут сирот. Однако чем больше Колли и Лулу говорили, тем больше мне хотелось послушаться их, и я просто не знал, как быть. Я не знал, как правильнее поступить, и не знал, хочется ли мне этим заниматься, и даже не знал, знаю ли я, чего хочу или что происходит во мне.
Несмотря на то, что говорил Колли, я все-таки отправился к Айтелу. Я не мог не пойти к нему, я уже не понимал, что было бы эгоистичнее — отказать Муншину или дорого продать историю моей жизни «Сьюприм пикчерс».
Сначала Айтел отказался об этом говорить.
— Понимаешь, — сказал он, — я обещал в это не вмешиваться.
— Кому, Колли? — в изумлении спросил я.
— Извини, Серджиус. Я не могу этого сказать.
— Вы же мой друг, — возразил я. — Вам не кажется, что для меня это важнее, чем для Колли?
Айтел тяжело вздохнул.
— Я, наверно, понимал, что не смогу держаться в стороне, — сказал он.
— Так что, по-вашему, я должен делать?
Он печально улыбнулся.
— Право, не знаю, что ты должен делать. Тебе никогда не приходило в голову, что чем старше ты становишься, тем труднее давать советы?
— Иногда мне кажется, что бы ни происходило, ты все равно должен как-то поступать, — сказал я ему.
— Да. В мое время это было предметом полемики. — Он кивнул, словно решая, принять это за истину или сразу отбросить.
— Скажите мне, — попросил я, — какого рода фильм может, по-вашему, из этого получиться?
— Серджиус, не будем наивными, — резко произнес он. — Из этого материала получится фильм, где будет много красивых кадров о том, как аэропланы стреляют по аэропланам. Какие еще, по-твоему, картины делает Колли?
— А как насчет планов, которые Колли вынашивает в отношении вас? — спросил я.
Айтел передернул плечами.
— Я знаю об этих планах, — сказал он. — Если картину о тебе решат делать и захотят, чтобы я ее снимал, мне нелегко будет принять решение. — Он приложил палец к носу, как бы останавливая меня, так как хотел что-то еще сказать. — Серджиус, я не думаю, что было бы хорошо использовать меня в качестве предлога. Понимаешь, ты можешь оказать мне этим дурную услугу. — Потом долго смотрел мне в лицо, и вид у него был суровый. — А ты уверен, — наконец произнес он, — что не хочешь сделать карьеру… и заработать денег… и все прочее? Ты в самом деле уверен, что не хочешь стать актером? — И он принялся пересказывать мне свой разговор с Колли.
Я слушал его, и меня начало подташнивать. Это был всего лишь кишечный приступ, и я на миг почувствовал, что бледнею, но в эту минуту я понял, какое рассудочное честолюбивое желание я столько лет в себе подавлял, и сейчас, казалось, глубоко во мне шла борьба, будто сцепились две мощные руки, дергаясь туда-сюда, — и ни для чего другого уже не было места.
— Понимаешь, — тем временем произнес мне в ухо Айтел, — я только сейчас осознал, что очень этого хочу, и именно потому остался в столице.
Я едва ли мог как-либо на это реагировать. Мне было плохо от того, что я обнаружил в себе.
— Вы правы, — сказал я, и голос у меня, кажется, дрожал. — Пожалуй, я пытался переложить это на вас.
— Возможно, — сказал он и наклонился ко мне. — Я немного приоткрою тебе то, о чем думаю. Я думаю, если тебе больше хочется заняться чем-то другим, лучше пройти мимо этого предложения. Но это тебе решать.
Я кивнул.
— Как вы думаете, выйдет из меня писатель? — медленно произнес я.
— Ну, Серджиус, это трудно сказать.
— Я знаю. Я тут принес одну вещицу, которую написал пару недель назад. Это стихотворение. Проба пера. — Я надеялся, что мне не придется его показывать — я написал его под впечатлением от увиденного сна, — тем не менее достал из кармана лист бумаги и протянул ему. — Мне нравится жонглировать словами, — пробормотал я.
— Да заткнись же наконец, Серджиус, дай мне прочесть твой шедевр.
Прочитав стихотворение, он рассмеялся.
— По-моему, это забавно. Я не представлял себе, что ты в такой мере находишься под влиянием Джойса.
Я понимал, что покажусь идиотом, но на сей раз мне было все равно.
— А кто это — Джойс? — спросил я.
— Джеймс Джойс. Ты, конечно, его читал?
— Нет. Но имя, по-моему, слышал.
Айтел снова взял листок со стихотворением и прочел его.
— Как странно! — произнес он.
Мне же хотелось уйти от него, услышав только одно.
— Как вы считаете, у меня есть талант? — спросил я.
— Я начинаю подозревать, что да.
— О'кей. — Я кивнул. — Значит… в общем… — Столько всего рвалось из меня, таким я пылал восторгом. Я чувствовал себя десятилетним мальчишкой, и мог себя так чувствовать, потому что рядом был человек, которому я доверял. — Не возражаете, если я расскажу, почему никогда не думал стать профессиональным летчиком-истребителем? — спросил я его.
— Я всегда считал, что ты не хотел, чтобы твои мозги превратились в яичницу.
— В общем, да, — сказал я, — знаете, вы попали в точку. Я этого боялся. Как вы это поняли?
Он лишь улыбнулся.
— Я все время этого боялся, Чарли. Знаете, есть такие летчики, и некоторые становятся даже достаточно квалифицированными, но это не жизнь. Нельзя всякий раз со страхом садиться в самолет.
— Возможно, парни, против которых ты сражался, тоже испытывали такое.
— Некоторые, я думаю, испытывали. Но я этого тогда не знал. — Я потряс головой. — А кроме того, было кое-что и похуже. Через некоторое время я понял, что не обладаю жаждой врезать. Противник, который не стремится врезать, сражается всю ночь и бывает слишком жестоко наказан. — Я присвистнул. — Я едва ли способен передать вам, как мне неприятно признаваться себе в том, что нет у меня жажды врезать. Настоящей жажды.
