Время подходило к трем часам ночи, когда я подъехал к «Опохмелке», и, входя в дверь, тут же забыл придуманные за вечер объяснения моего нежелания ехать — остался лишь голод по Лулу и раздраженное понимание, что я должен ее увидеть. Но я приехал слишком поздно и решил, что ее уже нет. Вечеринка давно закончилась: то тут, то там валялись тарелки от ужина а-ля фуршет, в холмик картофельного салата наподобие лыжи была воткнута сигарета, в высоком стакане плавал откусанный кусок ветчины, под кофейным столиком лежало перевернутое блюдо. Застрявшие гости занимались всякой мелочевкой — кто чем — и казались карикатурами на самих себя: так, пьянчуга, сидевший возле автомата с одноруким бандитом и торжественно, ритмично совавший в прорезь четвертак за четвертаком, казался игроком навыворот, который в трезвом виде со страстью демонстрировал свою власть над машиной, а сейчас из уважения кормил ее монетами и, казалось, бесконечно удивлялся, когда она вдруг с грохотом возвращала ему несколько монет. Молоденькая девица по вызову спала на диване, раскрыв рот, свесив мертвым грузом руки на пол, положив своим глубоким сном конец настороженности, заинтересованности и вниманию, присущих людям ее профессии и столь необходимых, чтобы ею заниматься.
Вот так же я обнаружил и Мартина Пелли. Он сидел, тяжело дыша, уперев подбородок в грудь, — не спал, а просто одурел.
— Понял, — сказал он мне, — Серджиус, ты знаешь, кто я?
— Да. А все-таки кто же ты?
— Я посыльный. — Пелли вздохнул. — Меня выкинут за то, что я провел вечер за игрой в карты с ребятами. — Подбородок его снова опустился на грудь. — Пользуйся жизнью, пока молод, — сонным голосом произнес он и впервые всхрапнул.
В кабинете все еще куролесили, на кухне рассказывали анекдоты, в ванной приключилось сугубо личное происшествие — несколько моментов из часа истины, тут же забытых, как только была спущена вода. Я обнаружил Лулу в кладовке — она стояла между двух мужчин, обхватив их за плечи, и дрожащим голоском выводила старинную песенку. Они втроем пели, пытаясь найти гармонию в своем несоответствии, и даже когда Лулу при виде меня оторвалась от них и протянула мне руку, мужчины продолжали петь, сомкнув ряды точно призовой взвод, что стоит по команде «смирно» под солнцем, не обращая внимания на отсутствие невыдержавших слабаков.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказал я Лулу.
— Ох, Серджиус, до чего же я пьяна. Это заметно?
— Где мы могли бы поговорить? — не отступался я.
Она, казалось, была совсем не так пьяна, как утверждала.
— Можем подняться наверх, — сказала она.
Если у меня, как я надеялся, появился шанс поговорить с Лулу, то благодаря ей — а она устроила нашу беседу в хозяйской спальне, где лежали дамские пальто, — мы разговаривали, то и дело прерываемые чьим-то появлением, пока наконец не перестали обращать внимание на тех, кто искал свою одежду в розовом свете спальни.
— Серджиус, я поступила очень жестоко с тобой, — начала Лулу.
— Как у тебя с Тони? — прервал я ее.
— Серджиус, ты душенька. Но мне кажется, люди, которые были близки раньше, не должны обсуждать, что с ними происходит сейчас. Понимаешь, я хочу, чтоб мы остались друзьями, — слегка подчеркнуто произнесла она.
— Можешь не волноваться, — сказал я, — ты мне безразлична.
И в тот момент она была действительно мне безразлична. Если я проводил дни, пытаясь понять, люблю ли я ее или же способен ее убить, то сейчас настал момент временного успокоения, когда мы думаем, что излечились. Я снова почувствую утрату ее много месяцев спустя: меня словно ножом ударит, когда я увижу ее имя на навесе над кинотеатром, или прочту в светской хронике то, что она якобы сказала, или увижу девушку, которая жестом или оборотом речи напомнит мне Лулу. Но говорить об этом бессмысленно — в тот момент я ничего не чувствовал к Лулу, и казалось, что она уже не причинит мне боли. Поэтому я мог быть великодушен, я мог сказать: «Ты мне безразлична» — и чувствовать себя уверенно, как человек, выживший после землетрясения.
— Все будет с тобой в порядке, — предпринял я попытку продолжить разговор, — если только ты будешь высокого мнения о себе.
Она рассмеялась.
— Ты становишься круглым идиотом, выступая в роли психолога. Серджиус, будем друзьями. Ей-богу, ты выглядишь сегодня куда привлекательнее, чем когда-либо.
Из ее слов я понял, что никогда не был особенно привлекателен для нее.
— Лулу, — к собственному удивлению, произнес я, — неужели между нами действительно все кончено?
— Серджиус, я считаю тебя милым и добрым и никогда тебя не забуду, — сказала она, стремясь быть доброй и уже забыв меня.
Я посмотрел на нее.
— А ну пойдем в постельку.
— Нет, я слишком пьяна… и не хочу причинять тебе боль.
— Попытайся, — сказал я. Но я не был уверен, что сказал это всерьез, и потом — разве проведешь Лулу?
— Серджиус, лапочка, я не хочу об этом говорить. Понимаешь, физически у нас с тобой не всегда было все идеально, я хочу сказать, наш роман не был романом физического влечения. По-моему, тут играет роль эмоциональная совместимость, верно?
— Ну а как же, например, вот тогда?… — спросил я и принялся рассказывать, что на ней было надето, что она делала, стал сыпать подробностями: что она говорила и как говорила, а Лулу слушала с улыбкой кинозвезды, с сочувствием молоденькой девушки, жалеющей красивого актера, которого она не любит.
— Ох, Серджиус, я ужасная женщина, — сказала она. — Должно быть, я была пьяна.
— Ты не была пьяна.
— Ну, в общем-то я всегда хорошо относилась к тебе.
Это меня доконало. Признавая свое поражение, я сделал над собой усилие и произнес:
— Ты рассчитываешь часто видеться с Тони?
— Возможно, Серджиус. Он такой забавный.
Какой-то пьяный забрел к нам в поисках возможности опорожниться наверху, и Лулу прижалась к моему плечу.
— Я тревожусь, дорогой, — произнесла она, показав своим тоном, что мы наконец стали друзьями. — Послезавтра меня принимает Герман Теппис. Я хотела посоветоваться с Айтелом, но к нему не подступишься.
— Что же тебя тревожит?
— Дело в том, что я знаю Тепписа. — Она вдруг вздрогнула — Только не говори ни единой душе про Тони, — шепотом сказала она. — Обещай!
Внизу гости все еще расходились.
— Серджиус, отвези меня в «Яхт-клуб», — попросила она. — И подожди минутку — я только попудрюсь.
Никогда не ища уединения, она принялась приводить себя в порядок перед зеркалом в спальне, внимательно проверяя слой грима, расположение его и цвет накладываемой пудры и теней. В какой-то момент мне показалось, что она слишком долго изучает себя, и ее лицо в зеркале показалось более живым, чем смотревшаяся в него женщина; я почувствовал, как она встревожена, и словно вдруг услышал шепот ветерка: «Это ты, право же, ты. И ты смотришь на себя и никогда не сможешь избавиться от своего лица», — недаром, когда мы спускались по лестнице, она молчала и была встревожена, пытаясь найти ту девчонку, что жила в зеркале.
