Но расставание оказалось куда тяжелее, чем он ожидал. Ему тяжело было слышать, как она рыдает в спальне, — это выводило из состояния покоя, которое он не хотел нарушать, и ставило перед ним вопрос: что она будет делать дальше? Он крепился, как если бы ему необходимо было пять минут продержать тяжелый груз, потом еще пять минут и еще пять. Расслабляться было нельзя: каждая его любовь затягивалась дольше положенного срока из-за того, что слишком долго паковали вещи. Айтел подумывал даже выйти прогуляться, но не мог так поступить. Он должен вызвать такси, посадить Илену в машину, закрыть за ней дверцу, помахать с грустной, сконфуженной улыбкой, как человек, знающий, что плохо поступил, и жалеющий, что не смог поступить лучше. Внезапно ему пришло в голову, что в тот момент он будет смотреть на Илену, как, должно быть, смотрел Колли Муншин, когда бросал ее в Дезер-д'Ор. Что-то перевернулось в душе Айтела. Нельзя так плохо относиться к Илене.
Он услышал, как она вызывает такси, услышал, как, заикаясь, дает их адрес и бросает трубку на рычаг. Потом послышался звук застегиваемой на сумке «молнии», потом на другой сумке. Все, что она накопила за свою жизнь, уместилось в две единицы багажа.
Когда она вышла из спальни, он уже готов был сдаться. Достаточно было любого ее жеста — достаточно было ей сделать шаг к нему или просто выглядеть беспомощной, и ему пришлось бы что-то предпринять — возможно, даже пообещать, что она поедет с ним в киностолицу.
Но она ничего такого не сделала. Она сухо, с горечью пробормотала:
— Я подумала, что тебе, возможно, интересно знать, куда я еду.
— Куда же ты едешь? — спросил он.
— К Мэриону.
В нем возродилась ненависть.
— Ты считаешь, что действительно должна так поступить? — спросил он.
— А тебе не все равно?
Его возмутило то, что она прибегла к такому трюку, чтобы он задержал ее.
— Наверно, мне все равно, — сказал он. — Просто любопытно. Когда же ты договорилась об этом? — Горло у него пересохло, и, казалось, он вот-вот потеряет голос.
— Я позвонила ему вчера. А потом договорилась насчет стрижки. Остриглась, как тебе не нравится. Тебя это удивляет? Ты думал, что пинком выставишь меня за дверь? Так вот. — Она прочистила горло. — Может, я стану проституткой. Не волнуйся. Я не пытаюсь вызвать у тебя жалость. Ты ведь в любом случае считаешь меня проституткой, так что меня жалеть? — Глаза у нее были тусклые Он понимал, что на этот раз она не заплачет. — Собственно, ты всегда считал меня проституткой, — сказала Илена, — но ты не знаешь, кем я считаю тебя. Ты думаешь, что я не смогу без тебя жить. Возможно, у меня на этот счет другое мнение.
Послышался звук подъезжающего такси. Айтел начал было вылезать из кресла, но Илена уже подхватила свои сумки. И, повернувшись к нему лицом, произнесла, как это делают актрисы, свою последнюю реплику.
— Наконец-то я сама даю кому-то отставку, — сказала она и вышла из дома.
Айтел продолжал стоять, пока такси не отъехало, а потом сел и стал ждать телефонного звонка от Илены. Он не сомневался, что она позвонит, но прошел час, потом остаток дня и большая часть вечера. Айтел сидел и пил — им владела такая усталость, что он не мог даже взять кусочек льда с подноса, а когда стемнело, он тяжело вздохнул, не понимая, испытывает ли облегчение от того, что свободен, или же чувствует себя более несчастным, чем когда-либо.
Глава 22
Айтел кончил свой рассказ, и мы продолжали сидеть в гостиной среди дюжины наполовину полных картонок и нескольких чемоданов.
— Помочь вам паковаться? — наконец спросил я.
Он отрицательно помотал головой:
— Нет, мне почему-то нравится заниматься этим. Это ведь последняя возможность какое-то время побыть одному.
Я догадался, что он имел в виду.
— Все решено относительно ваших показаний?
Айтел пожал плечами.
— Не стану скрывать. Ты все равно скоро прочтешь обо всем в газетах.
— Что же я прочту?
Он не ответил прямо на вопрос.
— Видишь ли, после того, как Илена ушла, — сказал он, — мне невыносимо было здесь оставаться. Во всяком случае, первые несколько дней. И вот в то утро я отправился в киностолицу и встретился с моим адвокатом. Нет смысла рассказывать тебе все подробности. Я разговаривал, должно быть, с десятком человек. Самое удивительное, что это оказалось так сложно.
— Значит, для вас будет устроено закрытое заседание?
— Нет. — Айтел отвел глаза и стал закуривать сигарету. — Они так легко не спустят меня с крючка. Видишь ли, эти люди — артисты. Раз ты признал, что готов выступить на закрытом заседании, они понимают, что ты выступишь и на открытом. Они выкапывают факты, понимаешь? — Айтел задумчиво улыбнулся. — О, я заставил их немного поволноваться. Я ушел со встречи, когда мне сказали, что заседание, где я буду выступать, должно быть открытым, я отправился к своему адвокату, и я бушевал и брызгал слюной, но все время знал, что уступлю им. — Он не спеша сделал глоток из стакана. — Если бы у меня было к чему вернуться в Дезер-д'Ор… в таком случае, не знаю, я не стал бы искать оправданий. Да, собственно, у меня их и нет. Я мог лишь признать, что они очень умны. Они понимают, что можно выиграть империю, прося всякий раз по акру. После того как мы договорились об открытом заседании, началась история с фамилиями. — Он издал легкий смешок. — Ох уж эти фамилии. Ты и понятия не имеешь, сколько таких фамилий. Я, конечно, никогда не принадлежал к той политической партии, поэтому сразу было ясно, что из меня никогда не выйдет Свидетеля года. Тем не менее они знали, как меня использовать. У меня было несколько встреч с двумя детективами, которых использует Крейн для своих расследований. Они выглядели как американские гвардейцы, позирующие для фотографий. Они знали обо мне куда больше, чем я о них. Я никогда не представлял себе, на скольких бумагах человек может за десять лет поставить свою подпись. Кто предложил мне, хотели они знать, подписать петицию против эксплуатации детского труда в соляных копях Алабамы? Словом, такого рода вещи. Сотня, две сотни, четыре сотни подписей. С таким же успехом я мог вернуться в свое детство, когда лежал на кушетке и кашлял. Перекинулся словцом на коктейле с опасным политическим деятелем — учти: идиотом-писателем, которому нравилось считать себя крепким орешком, либералом, — и он дал мне подписать бумагу. — Айтел провел рукой по лысине, словно проверяя, сколько за это время потерял волос. — Иногда я путался. Они хотели, чтобы я обвинил определенных людей, а в некоторых, особенно паре звезд, которых я знал на студиях «Сьюприм» и «Магнум», они были абсолютно не заинтересованы. Когда я начал понимать, какого рода соглашения существуют между комиссией и студиями, дело пошло быстрее. Понимаешь, у них был заготовлен для меня список в пятьдесят человек. Семерых, клянусь, я никогда в жизни не встречал, но, оказывается, был не прав. Ведь столько было больших приемов, и два моих футболиста все знали о них. «Вы оба находились в одной комнате в такой-то и такой-то вечер на таком-то и таком-то приеме», — сообщали они мне, и я придумывал разговор на политические темы, который мог между нами быть. К концу мои футболисты стали держаться более дружелюбно. Один из них потрудился сказать, что ему понравилась картина, которую я снял, и мы даже поставили на боксеров. Под конец мне уже казалось, что я отношусь к моим детективам с не меньшей приязнью, чем к тем людям, чьи фамилии я собирался им назвать. Правда, половина фамилий в моем списке принадлежала отвратительным личностям. — Айтел устало улыбнулся. — Допрос продолжался два дня. Затем вернулся Крейн, и я отправился на встречу с ним. Он был очень доволен, но, похоже, все еще осталось немало такого, о чем он хотел меня спросить. Я недостаточно выложился.
