Гвардеец был ниже ростом и поплотнее, и лицо у него было дружелюбное. Это был борец. Он был из тех, кто улыбнется печальной скромной улыбкой, ввяжется в драку в баре и отбросит ближайшего человека через всю комнату. При всем при этом оба выглядели неглупыми, как хорошие спортсмены, обладающие практическим умом.
— Привет, — сказал я, — давно вы тут сидите?
И тут же понял, что дело будет худо, потому что я, как всегда, пришел усталый и хотя старался, чтобы голос звучал ровно, не сумел выдержать интонацию. Помню, я подумал, как по-разному сложился бы наш разговор, если бы они пришли говорить со мной не в дешевую меблированную комнату, а в современный дом, в котором я раньше жил, со встроенным баром и большим зеркалом во всю стену, в котором они видели свое отражение. Тот, что был похож на футболиста, держал в руке вырезку из газеты.
— Ваша фамилия О'Шонесси или Макшонесси? — спросил он, глядя на меня. У него была странная манера смотреть на человека. Он смотрел не в глаза, а на мою переносицу, и этому трюку надо было научиться, потому что я почувствовал себя еще хуже.
— Правильно первое.
— Морская пехота или авиация?
— Авиация.
Тот, что выглядел гвардейцем, продолжал с улыбкой смотреть на меня.
— Почему вы выставляете себя капитаном морской пехоты? — спросил футболист.
— Я никогда этого не делал.
— Вы что, хотите сказать, что эта статья врет?
— Ну, знаешь, Мак, — сказал я, — ни одна газета никогда не допускает ошибок.
Он что-то буркнул и передал вырезку гвардейцу. Гвардеец заговорил с акцентом южанина.
— Слушайте, почему вы пишете свою фамилию так странно, через «е»? — спросил он.
— Об этом надо спросить моего папашу.
— Он был каторжником, да?
— Мой отец выступал в разных качествах, — сказал я.
— Да, — сказал футболист, — он был каторжником.
Я сел на кровать, так как они занимали оба кресла, и стал медленно и старательно вскрывать пачку сигарет, и, по-моему, руки у меня при этом не тряслись. Но вот поднести огонь к сигарете было уже выше моих возможностей. Я понятия не имел, приехали ли они в Дезер-д'Ор на день и зашли ко мне, чтобы провести часок, или все это было какой-то большой ошибкой.
— Прежде чем мы пойдем дальше, — сказал я, — вы не могли бы показать мне ваши документы?
Мы посидели так с минуту, а потом футболист достал из нагрудного кармана бумажник и протянул мне внушительно выглядевшую карточку с печатью Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и словами «следователь по особым делам», напечатанными жирным шрифтом под фотографией с паспорта. Фамилия его была Грин, Харви Грин.
— Ну, так что вы хотите? — спросил я.
— Выяснить кое-что о двух-трех людях, включая вас самого.
— И что же вы хотите выяснить?
— Вопросы задаем мы. На случай, если вам неизвестно, у вас могут быть небольшие неприятности.
— Не вижу никаких неприятностей, — сказал я.
— Скажи-ка мне, парень, Пулу Майерс — красная? — спросил гвардеец.
Я рассмеялся.
— Знаете, я никогда не знал ни одного красного. Я просто никогда не бывал в этих кругах.
— Но ведь ты же знаешь Чарли Айтела, верно, приятель?
— Да, знаю.
— А Айтел якшался тут с людьми, политически сомнительными.
Мне немного полегчало.
— Ну так он, наверно, сообщил вам их имена.
— Конечно, — сказал Грин.
— А ну расскажите мне про Пулу, приятель, — потребовал гвардеец.
— Мы никогда не говорили о политике.
— О чем же вы говорили? — спросил Грин.
— О личном.
— У вас были личные интимные отношения?
— Разве вам не известен ответ?
— Мы ждем его от тебя.
— Я любил Лулу, — сказал я.
Рот Грина скривился в презрительной гримасе.
— Ты хочешь сказать, что состоял в грязных и противозаконных отношениях с ней.
— Я так не считаю, — сказал я.
— Значит, ты так не считаешь, — сказал Грин. — Потому что если бы считал, то такой ирландский парень не общался бы с этими извращенцами.
Тут я очень испугался. Единственное, что соответствовало фамилии Грина, это его глаза — они были варено-зеленого цвета. На память мне пришел полицейский с такими же варено-зелеными глазами, который пришел к нам в приют, потому что несколько приютских мальчиков устраивали набеги на кондитерские магазины. Он допрашивал меня целых полчаса и наконец довел до слез, заставив признаться, что я развлекаюсь сам с собой. И меня охватила тревога — это самое подходящее слово, — что то же произойдет со мной и сейчас.
Но лишь немногие полицейские умеют все время держаться как команда, и гвардеец на какое-то время избавил меня от Гоина. Я подозреваю, что они с Грином немного надоели друг другу. Так или иначе, гвардейца интересовали другие вещи в большей мере, чем состояние моей души.
— Тебе повезло, приятель, подцепить кинозвезду, — сказал он с юмором превосходства, но в голосе его чувствовалось также и то, что он скорее всего зарабатывает сто двадцать долларов в неделю и в пригороде его ждут жена и дети. — Тебе, должно быть, доставляло удовольствие получать большие счета за право лечь в постельку.
Тут я почувствовал, что передо мной открывается некий выход из положения. И, к собственному удивлению, улыбнулся и сказал:
— У вас хороший инстинкт по выуживанию подробностей личной жизни.
— Я знаю достаточно, чтобы понимать, что ты считаешь себя лихим малым, — сказал гвардеец.
— Я не бахвалюсь.
— Ну и не бахвалься. Всем известно, что кинозвезды — ледышки, — сказал гвардеец. Он пригнулся в кресле и явно начинал злиться. А Грин сидел и печально покачивал головой. — Ты не согласен, что они ледышки? — повторил гвардеец.
— Это зависит от мужчины, — осторожно произнес я.
— Да, — сказал гвардеец, — это твоя теория. — Он раскраснелся. — Ну так расскажи нам, раскаленная кочерга, расскажи про Лулу. — Но не успел я еще подумать, что бы им подбросить, как гвардеец снова заговорил. — Я слышал, — начал он, — что Лулу… — И говорил целых две минуты. Нельзя сказать, чтобы он обладал богатым воображением, но, во всяком случае, у него было определенное мнение по этому вопросу, а потому он молол и молол языком. — Да ни одна уважающая себя девица по вызову не станет разговаривать с ней, — закончил он.
Я призвал на помощь все свое мужество и проявил его в большей степени, чем обладал.
— Если вы намерены меня допрашивать, — сказал я, — я хочу включить запись.
