— Мне скучно, — доверительным голосом сказала ему Наталия и поцеловала в губы. — Я уже и сама не знаю, что хочу.. Дома сидеть невозможно, тоска… Читать не хочется, вязать — тоже. Мне надо написать очередную главу романа, а в голове вакуум. И вот я решилась пройтись по деревне. Боже, сколько кругом снега! И вдруг увидела этот особняк.
Зашла и поняла, что это больница… А если больница, то, значит, только здесь должен находиться труп Любы Прудниковой. Вот я и решила, что вы мне в этом поможете… Но если не хотите, не надо. Я пойду…
— Нет, что вы, не уходите… Мне, по правде сказать, и самому здесь смертельно скучно.
— У вас есть семья?
— Есть, конечно.
— Вы хотите меня поцеловать?
— И не только поцеловать. Вы сидите у меня на коленях, неужели ничего не чувствуете?
— Чувствую, но не знаю, как вашему горю помочь.
— А я подскажу…
Ошеров нравился ей все больше и больше.
Она, глядя ему в глаза, словно увидела всю его жизнь: школа, институт и направление в Вязовку, больница, пациенты, вынужденная женитьба, квартира, холодильник, телевизор, дети ходят в музыкальную школу… И вдруг в кабинет залетает городская, свежая и новая, как только что народившаяся бабочка, девушка… Она усаживается к нему на колени, напоминая тем самым, что он прежде всего мужчина, а не хирург, вскрывающий карбункулы и делающий инквизиторские прижигания женщинам, вместо того чтобы их ублажать… Он должен был сдаться, и он сдался.
* * *
«Или я сдалась?» — думала Наталия, спешно одеваясь, потому что возбуждение сменилось пресыщенностью (все происходило в течение длительного времени на узкой медицинской кушетке, покрытой белой накрахмаленной простыней) и теперь она чувствовала лишь легкую досаду на себя за свою невоздержанность. Зато Ошеров, без очков, расслабленный и счастливый, все еще сидел на кушетке, голый, пушистый от рыжих мягких волос на груди и ногах, и по-идиотски улыбался.
— Вы такая красивая, Наташа! Выходите почаще гулять в снегопад… Хотя у меня здесь в любую погоду хорошо…
— Но только много пациентов, я угадала?
— Если вы сейчас же не одернете платье, то я буду готов повторить все сначала. — Он опустил голову, рассматривая свой половой орган. Затем выпрямился и покачал головой:
— Все мы, в сущности, твари.
— Да нет же, просто вы, медики, все как один — циники. Я вот лично не тварь, могу чем угодно поклясться. А про вас вообще ничего не знаю…
— Ну как же… Кое-что вы все-таки уже успели узнать, познакомиться… Вот с ним, например…
Ошеров был чудесным доктором. Он прекрасно разбирался во всех частях женского тела и поэтому, совершив повторный сексуальный маршрут, сделал так, что Наталия вообще после этого уснула на кушетке. Она спала минут пять, не больше, но блаженство не покидало ее.
Когда же она все-таки оделась — быстро, чтобы вновь не спровоцировать горячего и страстного доктора, вынужденного изо дня в день скрывать свои желания (если они у него, конечно, возникали при виде больных женщин), — он налил ей немного разведенного спирта, после чего они выпили за знакомство.
— Главное, вовремя познакомиться, — расхохоталась Наталия, облизывая пересохшие губы и нервным движением промокая их клочком чистого бинта, оставшегося после их интимных процедур. — Нет, все-таки что ни говорите, а от обстановки многое зависит…
Ошеров встал, надел поверх одежды халат и нежно привлек к себе Наталию:
— Наташа, вы обещаете, что еще раз придете ко мне?
— Обещаю. Только вы снова угостите меня разведенным спиртом…
— Никаких проблем.
Она сделала вид, что собирается надевать шубу, но вдруг передумала:
— Я не уйду, пока вы не покажете мне мертвую девушку. Вы, наверное, не поверили, что я писательница, но это действительно так.
Должна же я увидеть своими глазами то, что теперь принадлежит только вам… Ну что вам, жалко?
— Да нет, конечно… Пойдем…
— Мы уже перешли на «ты»?
— У меня такое чувство, будто я знаю тебя всю жизнь. Пойдем, я покажу тебе все что угодно…
Они вышли в коридор (там по-прежнему не было ни одного человека), спустились по узкой крутой лестнице в подвал, прошли какими-то жуткими холодными коридорами, пока не оказались в самом конце, в большой, ярко освещенной комнате-холодильнике, где на столе, все так же прикрытая простыней, лежала мертвая Люба Прудникова.
Ошеров по-хозяйски, словно показывая товар лицом, сорвал с нее простыню, и Наталия увидела потрясающей красоты женщину, нагота которой вызывала лишь эстетические чувства, даже несмотря на то, что это был все-таки труп.
— Какая красивая, — прошептала она, обходя тело со всех сторон. — Ты сам ее раздевал?
— Пришлось. Сначала вынул нож… Жду вот теперь следователей из города… Но снега-то, сама видела, сколько намело. Неизвестно, когда они приедут.
— А ты не знаешь, кто мог ее убить? Ведь ты же местный… Тебе, кстати, сколько лет?
— Тридцать семь.
— Ты здесь давно?
— Больше десяти лет. Я, конечно, могу предположить, но это ничего не изменит…
Андрей Аржанухин… Он любил ее, а она гулящая была. Красивая, мужики за ней табуном ходили… Но она никого, кроме Ванеева, не любила. А он женился на Ларисе.
— Это я уже слышала. А ты не знаешь, кто будет делать вскрытие?
— Из райцентра алкоголик приедет.
— Почему алкоголик?
— Да есть там один судмедэксперт, Курочкин Петр Николаевич… Вот он скорее всего и будет вскрывать. Но если он запил, то уж тогда и не знаю…
Наталия смотрела на рану на груди Любы Прудниковой до тех пор, пока у нее у самой не заболела грудь. Обратила она внимание и на посиневшие пятки покойной с небольшими, но характерными ссадинами, какие бывают, когда человек долгое время ходит босиком…
— Вроде бы тихо здесь у вас, а людей убивают… — Она медленно вышла из подвала и начала подниматься по крутым ступенькам наверх. Посередине лестницы заметила небольшую дверь. — А это что такое? — спросила она безразличным голосом, ощущая какое-то чувственное похмелье, апатию после всплеска желаний и их полнейшего удовлетворения. Она не любила это состояние пресыщенности, которое подчас начинало граничить с отвращением к себе. Казалось бы, все цели достигнуты — что дальше?..
Ошеров, поднимавшийся за ней следом, зловеще произнес:
— А там, сударыня, живут мертвецы… — и загоготал, совсем как мальчишка, схватив ее руками за талию и сжав в смешливом порыве.
Расстались они почти нежно: он поцеловал ее в висок и помог надеть шапку, смешно нахлобучив ее набок.
