– Я жить хочу. Меня Бахрушин на проходной повесит, если с
тобой что-нибудь…
– Ладно, заткнись, – перебила Ольга довольно резко. О
Бахрушине думать было никак нельзя. У нее почти все время получалось не думать
и только иногда ничего не выходило.
– Давай!
Она кинула ему ключи, он поймал, выскочил за дверь и пропал.
Ольга задвинула хлипкую щеколду – как будто это сможет их от чего-то уберечь! –
и прислушалась. В коридоре было тихо. Под окном хохотали давешние афганцы.
Пахло гарью вчерашней бомбежки – дождь прибил дым к земле, сегодня трудно будет
дышать.
Впрочем, здесь всегда трудно дышать.
Вернулся Ники, стукнул три раза, и она ему открыла.
– Давай быстрей, а то свет выключат. Может, мне пока
побриться?..
Ольга налила воды из канистры в литровую банку – каждому по
полторы кружки, – сунула кипятильник и оценивающе посмотрела на Ники. Он весь
зарос светлой щетиной, белые, сильно выгоревшие, отросшие кудри торчали в
разные стороны. В обычной жизни ее оператор был почти наголо брит, может,
поэтому сейчас выглядел как-то особенно дико.
– Побрейся, – решила она, – только все равно это как-то…
неконструктивно.
– Почему неконструктивно? – спросил Ники из ванной. В трубах
засипело и затряслось, словно кто-то пытался выдрать их из пазов. Ники негромко
выругался.
– Завтра опять зарастешь, а бриться будет негде.
– Да ла-адно! Завтра будет завтра!
– Телефон не работает. – Ольга смотрела, как крохотные
воздушные пузырьки облепляют спираль кипятильника, отрываются и поднимаются
наружу.
– Подумаешь, бином Ньютона, – пробормотал Ники невнятно,
наверное, от того, что рассматривал в крохотном зеркальце свою небритую шею. –
Он уже сто лет не работает.
– Не сто лет, а десять дней.
Десять дней связи не было – кроме спутника, который время от
времени выходил из тени, и тогда им удавалось передать очередной сюжет. В
корпункте еще до войны обещали специальный спутниковый телефон и надули,
конечно. То есть дали, но с этой линией моментально что-то случилось, наверное,
так и было задумано – в начале войны с корреспондентскими линиями обязательно
что-нибудь случается. И цензура, цензура, твою мать!.. Чего только они не
делали, чтобы ее обойти, чтобы снять хоть что-то, отличное от “официальной
точки зрения”, на какие ухищрения ни пускались! Особенно старались сиэнэновцы,
которым “официальная точка” совсем не годилась. Время от времени их высылали, и
появлялись следующие. Ольга удивлялась – сколько у них там желающих снимать
войну!
Пузырьки от спирали кипятильника отрывались все быстрее,
всплывали и лопались. Ольга наблюдала.
– Ну чего? Еще не кипит?
Ники хотелось кофе. Еще ему хотелось яичницы с сосиской и
свежим черным хлебом. Помидора хотелось невыносимо. А еще помыться и спать –
несколько суток подряд, и чтобы не бомбили.
Он протиснулся мимо столика, на котором закипала вода,
раздвинул полоски жалюзи, как давеча Ольга, и посмотрел на улицу. Гор не было
видно, сплошные облака. Даже соседнего дома, наполовину снесенного “скатом”, не
разглядеть.
Дождь, туман, запах гари, арабская речь.
Ему вдруг показалось, что среди удручающе одинаковых
бородатых лиц он увидел знакомое, которому вовсе не следовало там находиться, и
это было странно.
– Оль!
– Что?..
– Подойди! Быстро только!
Она подошла и оказалась у него за плечом. Он слышал, как она
дышит, легко и редко. Тонкие пальцы взяли его за майку – он скосил глаза.
Розовые женские пальцы на его черной пыльной майке в белых разводах от пота.
Будь оно все проклято.
– Что, Ники?
– Вон справа, видишь, на броне?
Она еще придвинулась.
– Вижу. И кто это?
– Не Масуд ли, часом?
Ольга сбоку посмотрела на Ники, очень близко, но он выдержал
характер и поворачиваться не стал – не заметил как бы! – и она опять глянула на
улицу.
Человек в камуфляже, в распущенной пестрой косынке, с
“Калашниковым”, болтавшимся на бедре – он все время придерживал его рукой, –
был похож и не похож на корреспондента агентства “Аль Джазира”.
– Ну чего? Он? Не он?
Ольга пожала плечами:
– Черт его знает. Может, и он.
Ники отпустил жалюзи и вытер о штаны пыльные пальцы.
– Так мы с ним на север поедем? – осведомился он мрачно. – И
где тогда наш “калаш”? Или что? У него есть, а у нас нет? Так нечестно.
– Это точно, – пробормотала Ольга и посмотрела на банку.
Вода в ней кипела белым ключом. Пусть покипит пять минут – на всякий случай.
– Надо этих найти, из “Рейтера”, которые с нами едут.
– Найдем.
– А есть чего будем?
– Чего-чего!.. Консервы!
– Вот они у меня где, эти консервы! – злобно сказал Ники и
попилил себя по свежевыбритой шее. Лицо от лба до скул было сильно загорелым,
ниже тоже загорело, но меньше, от этого казалось, что верхняя часть лица у него
намного грязнее нижней. Впрочем, Ники, наверное, не тратил драгоценную воду на
умывание.
Купить можно было только кока-колу, которой умываться
нельзя, да и пить опасно.
– С какой точки снимаем?
– Да ни с какой! Разве они дадут снимать откуда-нибудь!
– Значит, опять дворец?
Съемки разрешались только на фоне разбомбленного
президентского дворца, очень живописно, если не каждый день.
– Опять, Ники. Что ты спрашиваешь, когда сам все знаешь!
– Я знаю все, – подтвердил оператор и выдернул желтый шнур
кипятильника. – У меня галеты есть. Будешь?
– Буду.
Некоторое время они молча пили кофе и хрустели галетами, как
две собаки улучшенным кормом “Чаппи”.
Ольга стряхнула крошки с колен и заглянула в свою кружку.
Кофе удручающе быстро кончался. Ники наблюдал за ней.
– И как это тебя Бахрушин отпустил?.. – вдруг задумчиво
спросил он и поболтал в кружке ложкой. – Был бы я Бахрушин, ни за что бы не
отпустил.
– Вот потому ты – не он, Ники!
– Это точно.
В дверь загрохотали, так что вздрогнули древние жалюзи на
окнах, и паника приналегла на грудь и горло, сжала пыльные холодные кольца.
