Впрочем, те, кто на прошлой неделе увез из гостиницы
американскую девушку-фотографа, которую с тех пор никто не видел, не стали бы
стучать.
Ники преувеличенно осторожно поставил на стол свою кружку,
чтобы не расплескать ни капли драгоценного кофе, и шагнул к двери, кося
напряженным глазом. В кулаке у него что-то блеснуло, и Ольга вдруг поняла, что
это… нож.
Господи Иисусе!..
– Ники!..
– Ти-хо! – одними губами приказал он, бесшумно прыгнул и
прижался спиной к стене. В дверь опять постучали, правда, немного тише. Ники
мотнул головой, что означало – открывай! – и Ольга отодвинула щеколду.
Все его прыжки и ужимки напоминали боевик под названием
“Спецназ” – там тоже так прыгали и гримасничали.
В коридоре произошло какое-то шевеление. Потом осторожный
голос сказал негромко:
– Мужики! Вы здесь?!
Оператор молниеносно выбросил руку с ножом, и как давеча
Ольгу, схватил посетителя за майку и втащил внутрь. Лезвие тускло сверкнуло у
самой щеки незваного гостя.
– Твою мать!..
Человек ввалился в комнату головой вперед, сделал несколько
торопливых шагов, чтобы не упасть, и почти уткнулся носом в стол, на котором
стояла кружка. Ничуть не обескураженный бесцеремонным обращением, он повел
носом, живо понюхал, схватил кружку и сделал большой глоток.
– Поставь на место!
– Да ладно!
– Поставь, тебе говорят!
Посетитель еще раз торопливо хлебнул, утер губы и сказал
насмешливо:
– Ники, ты жадина! Вот Оленька не такая! Ведь правда? Я
знаю, что ты ничего не пожалеешь для друга.
Для своего старого друга! А, Оленька?
– Я тоже жадина, – буркнула Ольга, забрала со стола кружку и
сунула ее Ники. Борейко и без кофе обойдется.
Все знали, что Толя каким-то волшебным образом умел добыть
все, что угодно, даже в осажденном Кабуле. Поговаривали о его связях с
контрабандистами и талибами, с узбеками и пакистанцами – впрочем, журналисты
всегда склонны усложнять, выдумывать, “играть в детектив”. Может, он просто
оборотистый и ловкий, этот самый Толя Борейко, корреспондент агентства
“Интерфакс”.
– А у меня телефон сдох, – поделился Толя, покосился на Ники
и усмехнулся. Оператор даже не хлебал, а словно лакал кофе, торопливо, словно
боялся, что у него отнимут драгоценную кружку. Толе совсем не хотелось кофе –
он мог пить его сколько угодно.
– У всех телефоны сдохли, – пробормотала Ольга.
Афганцы все хохотали под окнами. Они или хохотали, или
стреляли, или кричали гортанными, как будто раздраженными голосами – казалось,
что вот-вот подерутся. Ольга никогда не видела, чтобы они были спокойны.
– Так у меня спутниковый! Детям такие в руки не дают.
– Дети – это мы?
– Оленька, что ты там высматриваешь, за окошком? Вот лично я
ничего хорошего там никогда не видал. Посмотрела бы на меня, лапонька.
– Нет, спасибо. Толь, я лучше в окошко.
– Тебе нравятся бородатые мужчины в платках?
Человек в пестрой косынке, похожий на корреспондента “Аль
Джазиры”, куда-то делся с БТР.
– Ники, а что это у тебя с мордой?
– В каком смысле?
– Грязная вроде.
Ники вытянул шею и уставился на свое отражение в мутной
полировке гардероба. Дверь, словно следуя за его взглядом, вдруг приотворилась
с медленным скрипом, и Ники отшатнулся.
Паника, словно атакующая змея, выметнулась из гардероба и
зашаталась перед их лицами, разинув отвратительную пасть.
Ольга почувствовала, как по виску проползла капля пота.
– Вы чего? – оторопело спросил Толя Борейко. – Или у вас тут
привидения… обитают?
– Черт знает, кто тут обитает, – пробормотал Ники,
прицелился и ногой захлопнул дверцу гардероба.
Паника пропала за ней, будто ее и не было вовсе.
– Ну, вы даете, – Толя даже головой покрутил в знак того,
что несказанно удивлен тем, как они “дают”. – Нервные все какие-то стали.
Ники молчал. Ему было стыдно, что он так перепугался. И
стыдно, что Ольга это видела.
С нервами на войне дело вообще обстоит не слишком хорошо,
прав Борейко. Как там это называется, в другой жизни, – ПТС?.. ПСС?.. – ужасная
штука, замучившая американцев после войны во Вьетнаме! В кино это выглядело
очень трагично – небритые парни, на костылях или без, проводящие все свое время
в кабаках и публичных домах, сбивающиеся в стаи или пропадающие поодиночке.
Кажется, это называлось “сломаться”.
“Он сломался после Сайгона” – произносить следует низким,
сочувствующим голосом, отводя глаза.
Ники не хотелось “ломаться”, но нервы были и впрямь на
пределе.
– Вчера конвой пришел, – сообщил Толя. Покопался двумя
пальцами в хрустящем пакете, на дне которого болтались остатки галет, выудил
какой-то обломок и решительно отправил в рот. – Из Ходжа-Багаутдина.
Девчонки красивые приехали.
– Какие девчонки? – встрепенулся Ники, очень озабоченный
поддержанием собственного имиджа Казановы. В Кабуле этот имидж пропадал зря и,
можно сказать, уже почти совсем пропал.
– Француженки, – Толя осмотрел свои пальцы и аккуратно
отряхнул с ладоней крошки.
Ники огорчился:
– Да от них никакого толку!
– Конечно, никакого.
– А чего ты тогда говоришь?!
– Так просто.
Ники запустил пятерню в кудри и энергично там почесал. Ольге
его затея с отращиванием кудрей в воюющем Афганистане решительно не нравилась,
но она благоразумно помалкивала. Знала, что как только начнет учить его жизни,
он моментально упрется рогом и сделает что-нибудь гораздо более бессмысленное –
например, станет отращивать еще и бороду.
Его упрямство можно сравнить только с его чудовищным
профессионализмом – если таковой может быть чудовищным.
Кроме того, в нем жил еще “дух противоречия”, в полной
гармонии с которым он всегда делал не то, чего от него ожидали, а то, что
считал нужным, и “собственные взгляды” тоже присутствовали. Эти “взгляды” Ольгу
очень забавляли, если не подавались в слишком больших количествах, как
баклажаны в армянском ресторане “Ноев Ковчег” в тихом и старом центре тихой и
старой Москвы.
Почему-то только из такого далекого далека, как Кабул,
Москва казалась тихой и старой. И баклажанов захотелось невыносимо.
