– Значит, человек, который написал записку, видел, что вы
пошли в свой кабинет смотреть верстку. Логично?
Она раскапывала пальцами орехи в вазочке и, когда он
спросил, бросила это дело и уставилась на него.
– Почему?
– Потому что записку удалили, как только вы ее прочли. Я
пришел через пять минут, и там уже ничего такого. Пусто.
– Ну и что?
– Смотрите. Бригада работает. До эфира пятнадцать минут. Вы
заходите в свою комнату. Этот ваш… писатель знает, что вы пошли смотреть
верстку, входит в систему и ждет пять минут. Считает до ста. Или до тысячи.
Потом сообщение удаляет. Вот и все.
Алина, казалось, изучает его лицо.
Все-таки у него чудовищные глаза. Такие бы графу Калиостро,
а никак не этому парню с неопределенной внешностью и разноцветной физиономией!
– Что – все, Ники?
– Нам остается узнать, кто из вашей команды видел, что вы
пошли читать верстку. А это точно не сорок человек!..
– Да все видели!
– Не правда, – сказал он хладнокровно. – Почему все-то? Я
вот, например, нет. Операторы и звуковики точно не видели, они в это время в
студии. Зданович в аппаратной на третьем этаже. Кто остается? Выпускающий и
пара редакторов. Разве нет?
Она молчала.
– Послушайте. – Ники зажег сигарету и почему-то не стал
курить. Дым приятно щекотал ему ноздри. – Если это кто-то, допустим, из
операторов, можно очень просто установить.
– Как?!
– Значит, кто-то из них в это время болтался по коридору,
следил за вами, а потом опрометью кинулся к компьютеру.
– Но мы-то не установили!
– А вы думаете, что тот раз был последним? – спросил он.
Да. Конечно.
Конечно, он прав. Продолжение последует. Бог троицу любит.
Один раз все сошло благополучно, и во второй тоже! Скорее всего сойдет и в
третий.
– Я хотел вам предложить вот что. Как только вы… увидите
что-то такое в своей верстке, в ту же секунду, даже не читая, бегите в
“новости” и смотрите, кто сидит за компьютером. Я думаю, что кто-то один.
Максимум двое или трое. Из них выбрать проще, чем из всей… бригады.
– Господи, я же не комиссар Рекс! – воскликнула она. – Что
значит – бегите?! А если это случится не перед эфиром?! Перед эфиром в системе
никто не сидит, а днем-то все сидят!
– Да не все, – повторил он с досадой и ткнул в пепельницу
сигарету. От нее отвалилась колбаска серого пепла. – С чего вы взяли, что все?
Это вам кажется!
Корреспонденты на выездах, редакторы в курилках!
Операторов нет, и звуковиков тоже, что им днем в редакции
делать! Ну, будет не три человека, а пять. А я попрошу Бахрушина, чтобы
Кривошеев записи с камер слежения нам показал.
Храброва помолчала и поболтала в турке остатки кофе.
– Сварить еще? – спросила рассеянно.
– Нет, спасибо.
Как будто он сказал ей, что ни минуты больше не может
прожить без ее кофе, она встала, подошла к плите и стала мыть турку. Потом
насыпала в нее коричневый порошок. Головокружительный наркотический запах
поплыл, наполнил воздух.
Ники следил за ней.
Зачем он полез в это дело?! Своих забот мало?! Драйва не
хватает? Или чего там? Экстрима, что ли?
На данный момент Ники Беляеву вполне хватало и драйва, и
экстрима. Бахрушин забрал кассету из диктофона и обещал что-то такое с ней
сделать, куда-то отнести, но Ники, в отличие от них, выросших в теплицах и
оранжереях и уверенных в том, что система их защищает, как защищала всегда, был
убежден, что надеяться нужно только на себя.
Ники Беляев знал, что все на свете зависит вовсе не от
меморандумов Генеральной ассамблеи ООН и не от конституции, а от того, какой
именно человек оказался в данное время в данном месте.
Если плохой – ты пропал, и не спасут тебя ни меморандумы, ни
законы.
Если хороший, значит, еще можно попробовать побороться
вместе с ним, когда одному не под силу.
Может, это и была несколько упрощенная модель жизни, но Ники
она подходила.
Кассета. Кассета и записка. Все дело в них.
Странно, что Бахрушин этого не понимает. Или он понимает,
только с Ники не собирается делиться?!
Тогда, в ночном телевизионном коридоре, он решил было, что
они друг другу сказали все, что хотели.
Взаимопонимание достигнуто, как говорила Алина Храброва в
своих подводках.
Выходит, ни черта оно не достигнуто?
Ему было тяжело.
В силу характера Ники привык всегда чувствовать себя
уверенно. Не было случая, когда бы он сомневался в правильности своих поступков
и решений. Он очень любил себя, и его жизнь складывалась так, что он почти не
ошибался – и не было случая разувериться в этой любви или собственной
непогрешимости!
Вернувшись из Афганистана, он вдруг понял, что окружающие
смотрят на него как-то странно.
Подозрительно.
Он пытался не обращать внимания – в конце концов, это вовсе
не его проблемы, кто и как на него смотрит! Он никому себя не навязывает и
оставляет людям право думать все, что они хотят. Он пытался жить, как раньше,
но это оказалось трудно – старые приятели как-то непонятно косились, поводили
шеями и быстро сворачивали разговор, а новые сотрудники все что-то свистели
друг другу в уши и замолкали, когда он входил.
Конечно, он добавил себе “мировой славы” тем самым
выступлением на собрании, когда защищал Храброву, но не только в собрании было
дело.
Похоже, все считали – вернулся, жив и невредим, “бросил
своих на линии фронта”, “дезертировал с поля боя”, вот так. Никто и никогда не
решился бы сказать это ему в лицо, но он знал, чувствовал – они думают именно
так.
Может, только поэтому он и полез в проблемы Алины Храбровой.
Он никогда, никому и ничего не доказывал и всякие такие
доказательства считал занятием страшно глупым и ненужным. Он не презирал себя,
не мучился собственным несовершенством, не изводился мыслями об упущенных
возможностях. Он слишком любил себя для этого.
Ему не было дела до окружающих, и он искренне считал, что,
если он им тоже станет безразличен, в его жизни наступит долгожданная и полная
гармония.
Окружающие вели себя странно, и Ники, привыкший ничего и
никого вокруг себя не замечать, всей своей шкурой чувствовал эту странность, и
она начала его пугать.
