Какая охрана, о чем он?! Малышева говорила – охрана, и
теперь этот тоже толкует ей про охрану! Никто и никогда ее не охранял, только
на больших стадионных концертах, которые она вела и на которых всем хотелось
непременно взять у нее автограф. Она боялась толпы и всегда просила кого-то из
знакомых ребят-охранников сопровождать ее. Они сопровождали, и их
профессионализм и уверенность всегда успокаивали и прикрывали ее, а так, в
обычной жизни зачем ей охрана?!
То есть до недавнего времени ей это было не нужно.
А сейчас что?
– Я тебя провожу, – очень решительно сказал Ники, и Алине
опять стало смешно от его решительности – как будто предложение делал!
– Одна не уезжай.
– Мне нужно Даше позвонить.
– Алина, ты меня слышишь?
– Слышу.
– Что ты слышишь?
– Ничего, – буркнула она. – Открой дверь, пожалуйста!
Ники еще раз напоследок оглядел комнату и повернул ключ. В
дверь сунулась голова режиссера, словно тот стоял с той стороны и ждал, когда
откроют.
– Алина, Зданович просил передать, что ждет твоего звонка,
как только ты освободишься!
И телефон тут же грянул, будто Зданович сидел
непосредственно в нем и ждал. И мобильный зазвонил под бумагами.
– Алин, перезвонишь Здановичу?
– Да, я поняла.
Она раскопала на столе мобильный, приложила его к уху,
сунула в рот сигарету и стала искать зажигалку, которая – ясное дело! –
пропала.
В мобильном кто-то что-то длинно ей говорил, она прижимала
трубку плечом, кивала, поддакивала и все искала.
Ники думал – найдет или нет? Зажигалка лежала на подставке
настольной лампы.
– Нет, я думаю, что все и так сложится нормально.
Нет, не надо! – Она вытащила сигарету изо рта и сердито
сунула ее в пепельницу – что от нее толку, когда зажигалки все равно нет!
Ники взял зажигалку с подставки и подал ей. Она рассеянно
кивнула и опять сунула в рот сигарету.
Ники улыбнулся.
Он должен был задать еще только один вопрос, поэтому
дождался, когда она закончит.
– Ники, простите меня, я очень занята.
– Мы опять на “вы”?
Она в упор на него посмотрела.
– Алина, ты кому-нибудь говорила, во сколько придешь из
буфета?
– Что я говорила?!
– Или записку на двери написала – “Буду в три пятнадцать!”?
– Не вешала я записку!
Это и был тот самый, главный вопрос, который так его
занимал.
Выходит, человек, собиравшийся на нее напасть, караулил в
комнате. Сколько он мог караулить? Час?
Два? А если бы она из буфета домой поехала? Или к Добрынину
пошла – председатель славился тем, что любил вызывать к себе ведущих, чтобы
“поговорить по душам”?! Дверь была открыта, в кабинет мог зайти любой и
обнаружить его вместе с доской, если только правда, что ударили ее именно
доской!
– То есть ничего не происходило, да? – продолжал допытываться
Ники. – Ты выпила свой кофе, съела свою булку и…
– Я не ем булок. Я ела салат.
– Ты съела салат, поднялась и пошла. Кто-нибудь из наших был
в это время в буфете? Может, тебя на лестнице кто обогнал? Или в лифте с тобой
ехал?
Она задумалась, вспоминая.
– Никто не обгонял и не ехал, а народу было полно!
Только я не очень смотрела. Мы с Леной Малышевой там
повстречались и разговаривали, а потом, когда сообщение пришло, я вернулась
сюда.
– Какое сообщение?
– Да обыкновенное! Что тут с подводками проблемы и чтобы я
возвращалась.
– Кто его прислал?
Она пожала плечами.
– Кто-то из редакторов.
– Кто именно, Алина?
– Да можно посмотреть. Где мой телефон?
Мобильник висел у нее на шее. Неизвестно зачем во время
разговора она повесила его на себя. Ники пальцем показал куда-то в середину ее
груди – жест вышел на редкость неприличным.
Сейчас же. Немедленно. Как только за мной закроется дверь
кабинета…
Что?.. Он позабыл, что именно должен сделать так срочно.
Ах да. Позвонить Свете и договориться о романтическом
свидании. То есть не Свете, а Лене. Да, точно Лене.
Сообщения в памяти телефона не было.
* * *
Бахрушин долго получал и согласовывал какие-то разрешения и
тихо бесился от того, что это происходит так медленно. Все согласования
укладывались в рамки “нормального рабочего процесса”, потому что в Кабуле он –
обычный журналист, один из многих, и местным начальникам наплевать на него, как
и на всех остальных.
Было холодно, и низкие рваные тучи цеплялись за серые горы и
оставались на них, как пришпиленные.
Вниз, на город стекали только облака, но этого было
достаточно, чтобы все вокруг выглядело мрачным, словно черно-белым.
Ему нечем было заняться, пока не получил разрешений и бумаг,
он не мог не то что выехать из города, но даже выйти за переделы гостиничного
двора. Колеса многочисленных машин превратили его территорию в непролазное
топкое болото, посреди которого всегда горел костер. Бородатые люди в длинных
халатах и камуфляже сидели вокруг огня в кружок, говорили так громко и
агрессивно, что казалось – вот-вот подерутся!
Сердце сильно болело, и нитроглицерин почти не помогал,
особенно по ночам.
Ольга будет очень сердиться, если узнает, что у него болит
сердце. Она всегда на него сердилась, когда он болел, – так волновалась, что не
могла с собой справиться.
Ольга будет сердиться, а он отшучиваться, и все встанет
наконец на свои места.
Если только она жива.
Если бородатые люди со злыми глазами пока сохранили ей
жизнь. Временно.
На той самой военной базе, где его жена и Ники Беляев были в
последний раз, он оказался только под вечер третьего дня – замученный, усталый
и мокрый с головы до ног. Кокча разлилась, и переправа оказалась трудной и
продолжительной. Журналисты, приехавшие вместе с ним, моментально растворились
в подступающих со стороны гор сумерках. Им надо было успеть хоть что-то снять
до наступления темноты, а Бахрушин отправился искать командира.
Никто долго не понимал, кто именно ему нужен, или делал вид,
что не понимает, – здесь все так обращались с иностранцами, словно те и не люди
вовсе, а некое подобие говорящих животных!
