– Давай, Костя, – сказал Ники устало, – звони в службу
безопасности. Алина, я отвезу тебя домой.
– Я и сама могу.
– Мы все знаем, что ты все можешь сама. Но я отвезу. Пошли.
На лестнице он не выдержал и похвастался:
– Я нашел кассету, на которую можно обменять Ольгину жизнь.
Осталось найти еще пять миллионов долларов, но это только Бахрушин может. Я не
могу.
Храброва секунду молчала.
– Я могу.
– Что?!
– Найти пять миллионов долларов. Я попрошу у Баширова, и он
даст. А на пять миллионов что можно обменять?
– Еще три жизни, – буркнул Ники.
* * *
Никто не знал, сколько это – пять миллионов долларов и как
они выглядят, так сказать, “в натуре”. И откуда они возьмутся, тоже оставалось
до конца не ясно.
Был выработан некий план, казавшийся тем более диким, чем
ближе подходил срок его осуществления.
В подробности “плана”, кроме Бахрушина и Беляева, еще была
посвящена Храброва, потому что миллионы “добывала” именно она, и еще Олег
Добрынин, на которого возложили миссию в случае чего “принять меры”.
Какие именно “меры” сможет принять Добрынин и в случае
“чего” он станет их принимать, никто до конца не знал.
В последнее время он занимался только переговорами с
министром внутренних дел, который звонил ежедневно, как будто Добрынин был его
замом, и ежедневно объяснял, что именно он сделает с ними обоими – Бахрушиным и
Добрыниным, – если те не перестанут “баламутить воду”.
– Зачем Бахрушин в Кабул полетел? А?! Нет, ты мне ответь,
ответь! Кто давал санкции такие?! Кто там за ним ответственность несет?! Я тебе
говорил, что я тебя посажу, Олег Петрович?! Говорил или не говорил?!
Добрынин, тоскуя, соглашался со всем, о чем гремел в трубке
министр. МВД.
В данном случае смысл поговорки – “пан или пропал” – был
как-то особенно и отчетливо ясен. Можно сказать, величествен в своей простоте.
Или все получится – но нет никаких гарантий, что получится
хоть что-нибудь!
Или ничего не получится – и тогда они не отмоются никогда, и
просто отставками не обойдется, это уж точно. Вот, например, “Матросская
Тишина” стала в последнее время как-то по-новому близка и понятна многим
проштрафившимся бизнесменам и политикам.
Отчасти и журналистам тоже;
Анна Австрийская во времена Фронды сожалела, что потеряла
Париж, а вместе с ним и Бастилию, где человек мог заживо сгнить и никто никогда
не вспомнил бы о нем.
Москва в последнее время как будто только обрела свою
собственную “новую” Бастилию, научилась ею пользоваться – после долгого
перерыва – и потихоньку проверяла свои силы.
Некие медиамагнаты. Журналисты. Бизнесмены, сделавшие деньги
“нечестным путем” и давно позабывшие об этом, ибо эти самые деньги они делали
полтора десятилетия назад, когда не было никаких законов и никто толком не
знал, что именно честно, а что нечестно.
Смотреть на них, ввергнутых в узилище, было жалко и страшно
– щеки у них моментально обвисали, без пиджаков и галстуков они выглядели как
сдувшиеся воздушные шары – обвислые щеки, бледная, вялая кожа, одышка и
затравленный взгляд.
Добрынин старался в последнее время никаких таких сюжетов не
смотреть – все ему представлялось, как он сам будет выглядеть в пахнущем потом
спортивном костюме, со сдувшимися щеками и потухшим взглядом.
Ахмет Баширов принял его неожиданно быстро.
Позвонила Храброва и сказала, что тот готов встречаться, и
Добрынин поехал, проклиная все на свете, абсолютно уверенный, что Баширов его
не примет никогда и ни за что, и как бы заранее готовый к унижению этого самого
“непринятия” – долгому сидению в кресле, разглядыванию дорогого фикуса в
приемной, сдержанным зевкам и нагретому мобильному телефону в ладони.
Баширов принял его в ту же секунду, что он приехал.
– Проходите, – сказала пожилая секретарша, и дюжий охранник
распахнул перед Добрыниным тяжелую дверь, сверкнувшую в лицо полировкой.
За дверью была еще одна дверь, кажется, еще более тяжелая,
бронированная, что ли?..
Добрынин так трусил, что ему было стыдно. Кажется, в
последний раз он трусил так же в седьмом классе, когда его – его одного! –
вызвал к себе директор школы, прознавший, что они курили на заднем дворе.
Вызвал одного, а курили полкласса, и Олег шел один – как на
Голгофу. И дверь тогда также блеснула ему в лицо полировкой. Учились они в
здании бывшей гимназии на Чистых прудах, где все было как следует – двери,
стены, столетние липы во дворе.
И оттого, что офис Баширова был так похож на его школу,
Добрынину стало совсем не по себе.
Он зашел, и ему показалось, что в кабинете никого нет, и он
вдруг на секунду обрадовался – никого нет, значит, можно расслабиться,
передохнуть и вернуться в приемную.
Пронесло. Слава богу.
Баширов стоял у окна, в нише его не было видно. Он курил, и
рукава белой рубахи были засучены, смуглые волосатые руки показались Добрынину
почему-то непристойными.
– Ахмет Салманович?..
– Можете называть меня Ахмет, – выговорил тот медленно, но
почти без акцента. – По имени как-то проще. А?
– Что? – глупо спросил генеральный директор Российского
канала.
Баширов помолчал.
– Садись, Олег. Чаю? Или виски сразу выпьем?
Добрынин молчал.
Баширов налил виски в два круглых стакана и поставил оба на
раритетный стол красного дерева, маячивший в отдалении возле камина. Кабинет
был каких-то необыкновенных размеров, как будто занимал целый этаж.
– Храброва мне звонила, – сказал Баширов, когда они уселись.
– Просила помочь. Я Алину очень уважаю. Я помогу, если она просила.
Тут Добрынин вдруг сообразил, что он вполне может не знать,
в чем именно должна состоять его “помощь”. Может, он думает, что надо министру
внутренних дел позвонить?.. Или вице-премьеру?.. Или еще кому-нибудь? Вряд ли
Храброва сказала ему про пять миллионов! Или сказала?
– Ахмет Салманович…
– Ахмет.
– Ахмет, – повторил Добрынин, маясь. – У меня людей в Афгане
забрали. Мы долго найти не могли, потому что ни требований никаких не было, ни
заявлений.
Бахрушин… Алексей Бахрушин, начальник информации нашего
канала, сейчас в Кабуле. Там его жена.
– Ольга, – кивнул Баширов. – Я знаю. Я все знаю, Олег. Ты
мне не объясняй. Ты, если хочешь, спроси, может, я тебе объясню.
