В динамиках прозвенели колокольца и ангельский голос что-то
длинно и сложно сказал по-французски.
Алина не знала французского языка. В джинсах и
легкомысленной кофточке она сильно мерзла – в самолете было жарко, и она
почему-то решила, что внизу тоже очень тепло, а оказалось сумрачно и странно
холодно.
Куртка осталась в чемодане, и ей не хотелось ее доставать.
Она долго и рассеянно рылась в сумочке, одна среди
разноцветной, равнодушной, веселой и озабоченной толпы, внутри разнообразия
чужих языков, запаха кофе и сигарет, блеска рекламы и огней витрин, думая
только о том, что он вернется к ней, а когда нашла наконец очки и шагнула на
тротуар, оказалось, что идет дождь.
В голове крутилась одна мысль – как он там?
Прямо вот этими, глупыми книжными или киношными словами.
Она никогда не была на войне и думала, что представляет
себе, каково это, а на самом деле почти не представляла.
И еще она думала – как я смогла его отпустить?
И как отпущу в следующий раз, который непременно будет?
Она знала, что мужчин нельзя держать привязанными к себе.
Еще она знала, что даже лучшие из них боятся несвободы, рабства и еще какой-то
ерунды, которая существует только в их мужских мозгах, а мозгов этих, как
известно, у них на пятьдесят граммов больше, чем у остального человечества,
именующегося женской половиной!..
Ни за что и никогда она не станет предлагать ему себя, как
положено – с кольцом на пальце, с клятвой верности до гроба и со всеми
обязательствами, которые так пугают его.
Никогда она не вынудит его сделать что-то только из-за того,
что он “должен”. Он ничего ей не должен.
Ничего. Ничего.
Она остановилась под козырьком громадного здания. Желтый
автобус прозвенел теми же ангельскими колокольцами и бесшумно закрыл широкие
двери.
Он меня не пустил, подумала Алина про автобус. Закрыл свои
двери и не пустил.
Совсем как Ники.
Он никогда не сделает первый шаг именно потому, что до
смерти напуган кем-то или чем-то, и ей еще только предстоит выяснить, кем или
чем.
Он так устроен, что тут поделаешь!
Все его мужские комплексы и страхи и эта подчеркнутая любовь
к свободе, как у парижского коммунара из кино пятидесятых годов, – просто обиды
маленького мальчика, который мечтал только об одном. Чтобы его близкие дали
друг другу возможность жить спокойно, а это так просто!
Он и сам не понимает, насколько это просто!..
Он сказал ей, что любит ее, и вряд ли соврал – он никогда ей
не врал, это уж точно.
Значит, подумала она строго, вся надежда только на тебя.
Потому что, кажется, первый раз в жизни тебе попался человек, без которого ты
пропадешь, и глупо спрашивать себя, как это получилось.
Получилось, и все.
Двери за ее спиной разошлись, и она посторонилась, пропуская
очередные коляски с очередными младенцами и чемоданами.
Интересно, а у нее когда-нибудь будет коляска с младенцем?
Она тоже сказала ему, что любит его, но этого мало, мало!..
Ей-то как раз и нужны обязательства – все до единого, сколько их ни придумал
род человеческий с незапамятных времен!
Он никогда не сделает первый шаг, и она это знает.
Для него она всегда будет чем-то “не правильным”,
нереальным, полученным случайно или украденным у другого.
Ну что ж.
Дождь шел, заливал ее светлые туфли, и она совсем замерзла,
пока стояла возле раздвижных дверей аэропорта имени Шарля де Голля с
задумчивым, почти мрачным лицом.
Потом она открыла дверь ближайшей телефонной будки и
забралась внутрь. Шум гигантского аэропорта как-то сразу отдалился, как будто
отрезанный от нее.
Она достала свой телефон и набрала номер.
Она никогда еще так не рисковала. Но в конце концов она же
Храброва, а не Трусова!..
Ники уже почти добежал до серой глиняной стены, когда в
кармане у него зазвонил мобильный.
Останавливаться на солнце, чтобы вытащить телефон, было
невозможно, и он все-таки добрался до тени, бросил рюкзак, а камеру так и не
отпустил, и долго тащил из камуфляжных штанов аппарат – пальцы оказались
скользкими от пота, и трудно было удержать ими трубку.
– Да!
– Ники?
Он перепугался до смерти. Он еще в жизни ничего так не
пугался.
– Алина, что случилось?! Где ты?!! Але!!
– Я в Париже, – сказал далекий голос, показавшийся ему очень
холодным. – А ты? Где ты?
– Я на месте, – растерянно ответил он и снова закричал:
– Почему ты звонишь?! Что случилось?!
– Я решила, что ты должен на мне жениться, – произнесла она
отчетливо. – Слышишь, Ники?
Он вытер лоб о рукав майки, не отрывая от уха телефон, и
скинул, почти швырнул на землю свою драгоценную камеру.
И переспросил:
– Что?
– Я решила, что ты должен на мне жениться, – повторила она,
и он понял, что не ослышался. – Я делаю тебе предложение. Отвечай прямо сейчас.
Или тебе нужно неделю на раздумье?..
– Постой, – сказал он. Пот заливал глаза, а спине почему-то
стало холодно. – Я догадался. Ты заболела и бредишь. Да?
– Нет.
– Значит, у тебя уже украли все деньги и ты решила как-то
заманить меня в Париж. Да?
– Нет.
– Это тебе Малышева велела устроить свою семейную жизнь, и
ты ее таким образом устраиваешь. Да?
– Нет.
– Тогда что?
– Ники, я не могу без тебя жить, – пожаловалась она. – Я
хочу, чтобы ты был мой муж и чтобы я просто отпускала тебя на работу, как
нормальная жена. Чтобы я тебя ждала! Чтобы у нас была коляска, а в ней ребенок!
Честное слово, я не стану тебе… мешать. И знаешь, я никому и
никогда не делала предложения!
– Точно?
– Ну да, – горестно сказала она. – Ты первый.
Он улыбнулся, взялся свободной рукой за глиняную стену и
потряс ее. Стена заходила ходуном.
– Слушай, Храброва. – Он еще потряс, и из сарайчика выглянул
встревоженный усатый военный в желтой форме. Он подумал, что началось
землетрясение. – Ты свою почту электронную смотрела?
Она помолчала, решила, что он ей отказывает.
