— До девяти, — поправил Чернов, глядя на Степана во все
глаза, — на лестнице я просидел до девяти.
— Ну, значит, до девяти, — согласился Степан, — потом ты
спустился — в коридорах уже не было никого, — отнес в сортир дымовую шашку,
положил ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога. Тревога сработала,
ты из сортира вышел, дошел до нашей двери, открыл ее, зашел в кабинет, открыл
сейф, взял тетрадку и ушел тем же порядком на лестничную площадку, пока все
самозабвенно унитаз тушили. Ну что ты выставился на меня, Черный?
— Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?
— Не с самого, — сказал Степан грубо, — но знал. Только
зачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно
курить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя не
помнил, Черный?
— Ка…какой окурок?
— Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок. От
сигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?
Чернов молчал. Вид у него был растерянный.
Степану хотелось его ударить.
— Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?!
Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал,
что это для почетных гостей! Не помнишь?!
— При чем тут пепельница, Паша?!
— А при том, что когда ее Петрович взял, в ней
один-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя,
«Честерфилд» у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда в
восемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоей
пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже после
восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потом
специально на площадку поднялся, там тоже один «Честерфилд» валялся!.. — Он
перевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. —
А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!
Чернов смотрел в окно.
За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.
Второй раз за этот проклятый апрель стройка молчала каменным
устрашающим молчанием.
Твою мать!..
— Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, —
сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что с
машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. — Да я и раньше
подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож.
Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал…
— Короче, так, Паша, — перебил его Чернов таким тоном, что
как-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом — боевой
офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, — Муркина я не убивал. Петровича
я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать,
сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?
Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на уровне
висков. Замерла скорее всего от изумления.
— Кого — в покое? Сашу?!
— Да, Сашу, — подтвердил Черный все тем же железным голосом.
— Ну что такое? Чего ты вылупился? Ты ж у нас проницательный, как… капитан
Никоненко! Так что оставь ее в покое. А меня можешь сдавать, твою мать!..
— Ну да-а, — протянул Степан, помолчав, — конечно. Как это я
сразу… Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер, а, Черный? Просто
потому, что на тебе от благородства и великодушия пробу негде ставить, да?
— Я тебе в морду дам, — сообщил Чернов в сторону
подоконника, — мало не покажется.
— Ну дай, — разрешил Степан вяло.
— Ну и дам, — пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.
Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились глазами и
сразу же отвернулись друг от друга.
— Этот козлина, который в котловане помер, он же ее
шантажировал, — сказал Чернов через некоторое время. — Это он с нее в последний
раз должен был бабки получить. И не получил.
— Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, —
продолжил Степан, — переоценил Муркин свои силенки. Кто-то решил, что до конца
жизни платить не станет, и того… прикончил его. Очень даже качественно
прикончил. Все решили, что это несчастный случай.
— Один ты сомневался, — проговорил Чернов язвительно. —
Дернул тебя нечистый сомневаться!..
— Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, — продолжил
Степан, не слушая Чернова, — и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потому
что она тогда сказала, что надеялась, что все кончилось, а оказывается, ничего
не кончилось! Я тебе сам про это рассказал. Ты сложил вместе тетрадку, звонок и
то, что она про ментов все время выспрашивала и про то, своей ли смертью Муркин
помер, получил правильный ответ и решил, что ее сию минуту отволокут в КПЗ. И
такое благородство в тебе взыграло, и такие чувства добрые, которые ты лирой
пробуждал, и такое великодушие тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку и
тетрадь из сейфа упер!..
— Да не благородство, твою мать!! — заорал Чернов и вскочил,
двинув стол так, что бронзовое чудище неторопливо зашаталось, сдвигаясь все
ближе и ближе к краю, качнулось в последний раз и с тяжелым стуком грохнулось
на пол. Покатилось и замерло где-то под креслом. Степан и Чернов проводили его
глазами.
«Вот и конец всей прежней жизни», — подумал Степан.
Время вышло. Времени больше нет.
— Я ее люблю, — сказал Чернов громко и ясно, — и мне
наплевать на то, что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?
— Ты… что? — переспросил Степан осторожно. — Что ты
придумал, Черный?
— Я ничего не придумал, — ответил Чернов раздраженно, — если
ты ни черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я все равно ее
прикрою. Не было никакой тетради. Она тебе по пьяни приснилась. Тем более ты в
офисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не взяли. Муркин
никого не шантажировал. Саша по телефону ни с кем не разговаривала. В ночь
убийства она была со мной. Я с ней спал.
— Вранье какое! — сказал Степан весело. Ему почему-то сильно
полегчало.
— А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь. И
Никоненко твой ничего не докажет!
— Ну ты, блин, даешь, Черный! А я себе всю голову сломал,
какого х… ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.
— Да, — подтвердил Чернов, — по ней.
Он говорит правду, понял Степан.
Он действительно любит Сашу.
