— Не знаю, — сказал Степан задумчиво. — Ни с чего. Просто я
уверен — таких совпадений не бывает, Инга Арнольдовна.
— Не называйте меня Ингой Арнольдовной! Я в школе до смерти
устала от этого имени! У меня есть настоящее — Ингеборга. Называйте меня
Ингеборгой.
— Хорошо, — согласился Степан. От ее имени у него почему-то
холодел позвоночник.
— И при чем здесь совпадения? Человек умирает от сердечного
приступа, только и всего. Конечно, это очень неожиданно, но ведь нет ничего
криминального в том, что человек может умереть от сердечного приступа!
— Он умирает от сердечного приступа, так и не рассказав мне
о чем-то… В этом все дело. Я не стал его слушать. Убийца знал, что я так и не
выслушал его, и убил его раньше! Чтобы он не мог уже ничего рассказать.
Понимаете?
— Я понимаю, что вам отчего-то хочется нечеловеческих
страданий, — заключила Ингеборга безапелляционно, — вот вы и выдумываете
невесть что. Почему-то вам нравится обвинять себя в смерти вашего прораба, и вы
обвиняете, а это по меньшей мере глупо. Только в советской художественной
литературе положительный герой отвечал за все, Павел Ан… Простите. Я совершенно
посторонний человек, я понятия не имею о вашей работе, я совершенно не знаю,
какой вы руководитель — догадываюсь, что не самый лучший! — не смогла она
удержаться, — но я говорю вам серьезно: вы ни в чем не виноваты. Это ясно как день.
Вы не профессиональный Шерлок Холмс, и вы не можете делать какие-то
сногсшибательные выводы из мелких и ничего не значащих фактов. Перестаньте
обвинять себя — в этом нет ничего хорошего. Это никогда и никому не приносило
пользы.
— Я что-то не понял, — тихо сказал Павел Андреевич, внезапно
выходя из комы, в которую она повергла его своей пламенной речью, — что вы
пытаетесь сказать?
— Я не пытаюсь, я просто говорю вам, что вы лично ни в чем
не виноваты!
Совершенно отчетливо он вдруг понял, что она жалеет его.
Жалеет и понимает, как он ненавидит и презирает себя за то,
что так и не смог разобраться до конца, за то, что допустил смерть прораба, за
то, что подозревал друга, а тот оказался ни при чем, за то, что трусит
расспросить обо всем Сашу.
Его жалела мама — когда он в школе страдал из-за веса и
невыразительной внешности, когда жил с Леночкой, когда остался с Иваном.
Больше никто и никогда.
Зато в романах он читал, что женская жалость бессмысленна и
унизительна для мужчины.
Он не чувствовал сейчас никакого унижения, только
благодарность и какое-то приятное размягчение внутри — надо же, эта девица в
стильном берете и дырчатых перчатках, как будто выскочившая из рекламного щита,
призывающего «брать от жизни все», с пеной у рта доказывала только что, что он
ни в чем не виноват! Она ведь ничего о нем не знает, и ей должно быть
наплевать, виноват он или не виноват.
Ингеборга сердито смотрела в боковое стекло, не понимая,
почему так завелась. Ей-то что за дело? Ее в этой странной семье должен
интересовать только Иван. Можно считать, что с его отцом она сегодня впервые
заговорила по-настоящему и совершенно неожиданно для себя — и, кажется, для
него тоже — принялась скандировать какие-то лозунги!
Зачем? Почему?
Может, потому, что у него так тяжело двигалось горло, когда
он говорил о матери, прорабе и клофелине, а может, потому, что у него оказались
пальцы каменотеса, а не бизнесмена?..
Машина ехала теперь по каким-то окраинам, среди щелястых и
занозистых строительных заборов, наивно зеленеющих тополей и загаженных зимним
мусором пробивающихся газонов.
Где ты, где ты весенний коммунистический субботник, когда
весь город в едином порыве наваливался на мусорные кучи и прошлогодние
листья?..
— Куда вы едете?!
— А? — Он посмотрел на нее, как будто просыпаясь. — А… за
город. Ненадолго. Иван очень любит, и я тоже. Мы редко выбираемся, все времени
нет, но нам нравится. Я так понял, что вечер у вас ничем не занят?
— Все вечера у меня заняты вашим сыном, — ответила Ингеборга
язвительно, — учитывая, что вы в последнее время вообще стали приезжать черт
знает когда.
— Да, — согласился он, — каюсь. Но, видите, какая ерунда
происходит у меня на работе.
— Да уж! — произнесла Ингеборга голосом Кисы Воробьянинова.
— И что мы будем за городом делать?
— Ничего, — он пожал плечами, — просто постоим в
каком-нибудь приятном месте, посмотрим, а потом вернемся в Москву. Мороженое-то
у нас осталось неохваченным!
Мороженое действительно оставалось неохваченным.
— А почему вы редко выбираетесь за город? Разве у вас нет
дачи на Рублево-Успенском шоссе — с трехметровым забором, бильярдной и
специальной беседкой для барбекю?
— За кого вы меня принимаете? — спросил он, кажется, даже
слегка обидевшись. — За идиота? У нас была дача, нормальная дача в Ильинке. На
участке сосны росли, и земляника, и еще такие мелкие синие цветы… Они мне в
детстве очень нравились, а потом оказалось, что это сорняки. Мы ее продали, когда
мама умерла. Вое равно я там почти не бывал, и… в общем, продали.
— Значит, беседки для барбекю нет, — заключила Ингеборга.
Все это требовало осмысления, на которое сейчас времени не было. — Ну и бог с
ней, с беседкой. Будем принимать жизнь такой, какая она есть.
— Будем, — согласился Степан и зачем-то протянул ей руку.
Она не раздумывая взяла и осторожно пожала. И отпустила.
Почему-то в этот момент он совершенно ее не боялся и даже не
мог вспомнить, почему так боялся раньше.
И все-таки от звучания ее имени — Ингеборга — что-то
холодело и вздрагивало у него внутри позвоночника.
Опять навалилось все сразу — похороны Петровича,
возобновление работы, объяснения со Степаном, ярмарка в Нижнем, на которую ему
пришлось ехать, дотошные немцы, срывы поставок, умные разговоры с заказчиками,
которые наконец захотели узнать, что, собственно, происходит.
Ни Чернов, ни Степан о «деле» больше не разговаривали и к
Саше ни за какими разъяснениями не обращались. Чернов даже не знал хорошенько,
продолжает Степан подозревать ее или понял наконец, как это глупо.
Саша была сама не своя — она даже не похудела, а как-то
сжалась, потускнели платиновые волосы, заострился нос, — и выносить ее
удрученный вид было выше черновских сил.
Он знал, что дипломат из него никудышный. Он знал, что по
части логики и умения вникать и запоминать детали тот же Белов даст ему сто
очков вперед, но так же он знал совершенно точно, что дальше тянуть не может.
