На следующий день после того, как похоронили бедолагу Петровича,
Чернов решил, что поедет к Саше, все равно в офисе никто не работал — все
горевали, — а на объекте делать ему было нечего.
Саша на работу не вышла, еще с утра сказавшись больной, и
это как нельзя лучше соответствовало его планам.
Он уже собирался уходить из офиса, когда секретарша
доложила, что звонит его жена.
Вот черт возьми. Отвязаться от жены не было никакой
возможности, хотя он очень старался. Однако посвящать секретаршу в тонкости
собственной семейной жизни у Чернова не было никакого желания, поэтому трубку
он взял.
— Вадик, — сказала жена у самого его уха, — Вадик, что же
нам делать?
Чернов глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
— Валь, мы с тобой, по-моему, все уже сорок раз обсудили. Я
оставляю тебе квартиру. И деньги буду давать. Но я больше не могу, Валь!..
— Вадик, это ошибка! Ты делаешь ошибку! Ты не можешь просто
так меня бросить, потому что все эти годы я любила тебя…
— Валя, Валя, — он говорил спокойно, потому что решение
давно было принято, и он знал, что ничего не изменится, что бы жена ему ни
сказала, — Валя, я не хочу начинать все сначала. И ты не заводись. Ты подумай
спокойно. Ничего ты меня не любила, что ты выдумываешь? Даже когда замуж
выходила и то не любила, хотя, говорят, в это время все друг друга любят.
— Любила! — закричала безутешная Валя, которую пытался
бросить коварный муж. Господи, почему она была такая дура и не родила! Все маму
боялась! Куда бы он сейчас делся, будь у нее ребенок!
Чернов покосился на дверь, как будто секретарша могла через
стену расслышать Валины завывания в трубке.
— Валечка, тебе без меня намного проще будет. Со мной у тебя
столько проблем всегда было!.. Я пиво пью. Курю еще. Со мной хоть изредка, но
надо спать, — он усмехнулся, — а тебе, бедной, от всего этого плохо, противно,
так ведь?
— Нет! Нет, не так! Ты ничего не понимаешь, Вадик! Я просто
всегда хотела, чтобы у нас были совершенные, идеальные отношения, чтобы ты…
Почему-то эти «идеальные отношения» его взбесили.
— Какие еще идеальные отношения? — спросил он злобно. — Я не
бог Аполлон, со мной не может быть никаких идеальных отношений! Валь, брось ты
выдумывать, в конце-то концов! Или что там? Мамаша ругается? Ну скажи ей, что я
квартиру и барахло с собой не заберу, будете жить как жили. И не звони ты мне
больше, особенно на работу!
Он швырнул трубку и полез в карман проверить, выключен ли
мобильный. Мобильный он не включал со дня смерти Петровича.
— Я в офис не вернусь, — сказал он секретарше, проходя через
приемную. Потом подумал и добавил, зная, что все равно через несколько дней
сотрудники все узнают:
— Если будет звонить жена, больше не соединяйте, хорошо?
— Хорошо, — пробормотала удивленная секретарша, — не буду.
И Чернов своими глазами увидел, что значит выражение
«загорелись глаза». У секретарши они загорелись, как у кошки, попавшей ночью
под свет автомобильных фар. Из них даже выражение исчезло, остался один боевой
огонь искреннего и неподдельного любопытства, готового смести все препоны на
пути к заветной цели получения необходимой информации.
Ну и ладно. Пошли они все на фиг! Ему нет до них никакого
дела. Почему-то в «них» он объединил и жену, и секретаршу, приготовившись
держать круговую оборону.
Ему нужно добраться до Саши и все у нее выяснить. Пока не
поздно.
Он знал, где она живет, несколько раз подвозил ее до дома.
но в квартире у нее никогда не был, поэтому обшарпанные стены подъезда,
извозюканные углем и еще какой-то дрянью. надписи «Цой жив» и «Митяй — казел»,
иностранные буквы. которые силились изобразить какое-то слово, но автор, судя
по всему, не знал, как сложить их в слова, стойкий запах помойки и давних
«бычков» произвели на Чернова странное и сильное впечатление.
Он сто лет не был в таких подъездах и как-то даже забыл,
какие они бывают.
Он хорошо зарабатывал — и уже довольно давно. Окружающий его
мир был совсем иным, и он так привык к нему, что в какой-то момент перестал
придавать ему значение.
Он жил в спокойном и тихом центре, у него была дорогая и
надежная машина, в подъезде лежал ковер и стояли фикусы в кадках, соседи, не
обремененные соседскими дрязгами на почве лопнувших труб и протекших батарей,
были милы и приветливы, бессмертие Виктора Цоя в их доме, похоже, никого не
волновало…
Когда пришел лифт, Чернов сначала опасливо и брезгливо
заглянул внутрь — ничего хорошего внутри лифта не было — и только потом зашел.
Пальцем посчитал кнопки, потому что никаких опознавательных знаков на них не было,
нажал нужную, или ему показалось, что это нужная, лифт припадочно затрясся и
повез его к Саше.
Во всем этом она живет.
Каждое утро она входит в этот гребаный трясущийся лифт, и
смотрит на загаженные стены, и дышит запахом мочи и помойки, и достает свои
газеты из ящика, покосившегося так, как будто на нем кто-то специально долго
висел, а вечером возвращается обратно, и это, наверное, еще хуже, потому что
вечером горит тусклое электричество или не горит вовсе, и от этого только
страшнее.
Вадим Чернов знал за собой эту черту — желание защищать
сирых и слабых. Его жена Валя десять лет виртуозно ею пользовалась. Он знал,
что это ужасно глупо, но прямо тут, в лифте, решил совершенно твердо, что Сашу
отсюда заберет.
Куда?.. Зачем?.. И с чего вообще он взял, что она согласится
не то что куда-то с ним ехать, но даже разговаривать?!
Почему она должна что-то ему объяснять, в чем-то
разубеждать, делить с ним какие-то немыслимые фантазии?!
Лифт дернулся в последний раз и затих. Оставалось надеяться,
что трупное окоченение постигло его на нужном Чернову этаже.
Он шагнул на площадку — здесь было почище, чем внизу,
очевидно, в силу удаленности от входной двери, и стал по часовой стрелке
считать номера квартир. По его подсчетам выходило, что ему нужна крайняя дверь
справа.
Он некоторое время постоял перед черной дерматиновой дверью,
стараясь справиться с волнением. Оказывается, он очень волновался. Даже не
просто волновался, а весь, от горла до ботинок, как будто завязался в узел от
страха.
А, черт побери!.. Будь что будет!
Он вытер о джинсы мокрые руки и решительно позвонил
Дерматиновая дверь открылась, и за дверью оказался молодой мужик в майке и
тренировочных штанах, вытянутых на коленях, — вид исключительно домашний и даже
некоторым образом умиротворенный. Чернов от изумления отступил на шаг.
