— Я хотела звонить в МЧС и вызывать спасателей, — сказала
учительница хладнокровно, — что вы там делали столько времени, в этой вашей
ванной?
Он отлично знал, как выглядит со стороны — мокрые
прилизанные волосы, красная рожа, медвежья туша, кое-где прикрытая веселым
розовым полотенчиком.
Она давно должна была уехать, мать ее!..
Он прохрюкал нечто неопределенное, то ли извинение, то ли
проклятие, прошагал мимо — на стенах задрожали картины — и с силой захлопнул за
собой дверь в свою комнату.
Нет, это просто невозможно! Что она себе позволяет, эта
чужая женщина, поселившаяся в его доме?! Он сразу, с порога, отпустил ее домой,
почему, черт ее возьми, она не уезжает?! Что она делала под дверью ванной?
Подслушивала? Вынюхивала? Что ей может быть от него нужно?
Он вытащил из гардероба любимые старые-престарые слаксы, в
незапамятные времена купленные в Лондоне в магазине «Маркс энд Спенсер», и тоненький
свитерок того же происхождения, вытянувшийся от многочисленных стирок
настолько, что приходилось засучивать рукава.
И свитерок, и слаксы были проверенными средствами утешения,
и Степану немного полегчало, как только он почувствовал кожей знакомую мягкость
старой ношеной ткани.
Теперь он был вполне готов. Мужчина, облаченный в свитер и
слаксы, сильно отличается от мужчины, обмотанного поперек живота розовым
полотенчиком.
Сейчас он выставит нахальную прибалтийскую крысу из своего
дома. В два счета.
Он будет строг, холоден и сдержан. Он не позволит себе ни
одного лишнего слова. Он даже глаз на нее не поднимет, не то что не повысит
голос.
Картина собственного величия, нарисованная воображением,
была так заманчива, что он вступил в гостиную-кухню, где шумел чайник и шипела
сковородка, величественно и тихо, как и подобает истинному хозяину дома.
— Садитесь, — сказала Ингеборга не оборачиваясь. — Все давно
готово.
Степан медленно и утомленно поднял глаза, только что постно
опущенные в соответствии с выбранным образом.
Сзади, над ремнем джинсов, у нее порхал пышный бант, на
который были завязаны ленточки фартука. В правой руке она держала серебряную
лопаточку, а в левой — толстую прихватку, вышитую мещанскими розочками. Однажды
в припадке хозяйственной деятельности Степан зачем-то купил эти прихватки в
каком-то немецком магазине.
И пахло так вкусно, что в желудке моментально ожил небольшой
огнедышащий дракон. Ожил, дыхнул жгучим паром и потребовал немедленной
кормежки.
А может, не будет ничего плохого, если он просто поест?
Он только поест и даже не будет на нее смотреть. Он сейчас
сядет, потянет к себе тарелку с ломтем горячего мяса и съест его весь до
крошечки, и тарелку вычистит хлебом, и хлеб тоже съест, а потом съест помидоры,
разложенные красиво, как в ресторане. Кажется, однажды он уже стоял в таком же
голодном истерическом припадке над накрытым ею столом, и от запаха ее стряпни у
него мутилось в голове.
Если он разрешит себе поесть, будет это малодушием или нет?
Или все-таки нужно выгнать ее прямо сейчас?
Он не может выгнать ее прямо сейчас, и это, конечно же,
малодушие и слюнтяйство.
— Садитесь! — повторила Ингеборга настойчиво, повернулась и
быстрым критическим взглядом осмотрела стол. — Моя бабушка всегда говорила, что
нет ничего на свете хуже, чем голод, особенно давний. Она считала, что стоит
поесть, и жизнь сразу станет легче.
Павел Степанов неловко приткнул себя за стол.
Все чувства, включая осторожность, недавний страх,
раздражение, недовольство собой, необходимость куда-то бежать и что-то
предпринимать там, куда удастся добежать, сдались практически без боя. Тарелка
с куском дымящегося мяса оказалась намного сильнее всех остальных высоких
материй.
Он быстро и жадно съел все, что было, и посмотрел на
Ингеборгу вопросительно. Она тут же положила ему еще кусок. И сразу же налила
чаю в огромную глиняную кружку и сдернула салфетку с большого блюда. На большом
блюде оказалось чуть-чуть подгоревшее снизу песочное печенье. Как в детстве.
И ему было решительно все равно, прыгает он в кольцо или
нет.
Ингеборга пила чай, сидя напротив него. Пила сдержанно и
красиво, как обычно, и Степан, проглотив вторую порцию корма, неожиданно
обозлился на то, что она все делает так сдержанно и красиво.
— Вы вполне могли бы и не утруждаться. Я же сразу сказал,
что вы можете уехать.
Она посмотрела на него с другой стороны стола и, кажется,
даже усмехнулась.
— Если вы хотите поразить меня своей вежливостью, можете не
стараться. Я все и так знаю. Лучше расскажите мне, что такое опять произошло у
вас на работе.
— У нас на работе уже довольно давно происходит одно и то же
явление. Называется задница, — пробормотал Степан и откусил печенье. Оно было
сухим и легким, очень вкусным.
Крошки посыпались на свитер, и он решительно стряхнул их
пятерней.
— Задница — это когда вы приехали на работу и поняли, что
забыли дома ключи от кабинета, — неожиданно сказала Ингеборга. — А то, что
происходит у вас, называется как-то по-другому.
— Это точно. — Степана удивила ее проницательность. — Только
я пока не знаю, как это называется.
— Вы всерьез думаете, что будут еще какие-то… жертвы?
— Я не знаю, что именно я должен думать. Один из моих
рабочих умер явно не своей смертью. Я так до конца и не уверен, своей ли
смертью умер Петрович. А сегодня моего зама у меня на глазах чуть не переехала
машина. Второй зам от большой любви забрался в сейф и вытащил оттуда
вещественное доказательство, потому что был уверен, что оно повредит его
возлюбленной. Сама возлюбленная неожиданно сообщила нам, что много лет назад
отравила своего мужа, и тот самый рабочий, который умер первым, ее
шантажировал. Она приготовилась заплатить ему, поехала ночью в Сафоново, но с
ним не разговаривала и не виделась, потому что кто-то столкнул его в котлован.
Зато она видела мою машину, которая из Сафонова в ту же ночь уезжала.
Перепутать она никак не могла и клянется, что это была именно моя машина. Что
вы так смотрите? — вдруг спросил он грубо. — Закройте рот!
Ингеборга послушно закрыла рот.
— Да, и еще! — продолжил Степан с непонятным злорадством. —
Прораб все порывался что-то мне рассказать, а я так и не стал слушать, потому
что именно в тот момент понял, что тетрадь из сейфа упер Чернов. И я теперь
думаю, имеет это значение или не имеет.
Ингеборга отпила из кружки и сказала решительно:
