– Матерей не выбирают, – сказал Мазур.
– А если мать – неблагодарна, если она предает? Если,
наконец, вы и так сделали для нее все, что только в человеческих силах, и
теперь имеете право жить д л я с е б я? Страна не имеет права предавать своих
офицеров, которые служили ей верно, на пределе сил. Если она это делает, не
заслуживает права именоваться родиной. Я вас не понимаю, коммодор. Бывают
ситуации, когда хранить верность – глупо. Простите, но так оно и есть.
– Возможно, – сказал Мазур. – Только... Я не могу.
Есть вещи, через которые я просто не могу переступить. Вот и все, если без
высоких слов, я их просто не умею говорить...
– Коммодор...
– Все, – сказал Мазур. – Простите, но не стоит
дальше...
– Хорошо подумали?
Мазур кивнул – он просто не мог говорить.
Ольга смотрела в их сторону. Эчеверриа удрученно пожал
плечами, разведя руками, вид у него был удрученный и беспомощный.
Нескончаемо долгий миг Мазур и Ольга смотрели друг другу в
глаза – золотоволосая фигурка на фоне леса, пронизанного косыми яркими лучами
заходящего солнца, была прямой, как туго натянутая тетива. Слишком многое
уходило с ней из его жизни, он понимал, что никогда больше ее не увидит, и не
знал, как теперь жить с болью в сердце, но иначе поступить не мог. Не мог
переступить через то, что не определяется словами. Вряд ли есть такие слова. Их
не бывает...
Немой разговор взглядами длился то ли век, то ли миг. Ольга
резко повернулась – волосы вспыхнули золотистым пламенем, попав в солнечный
луч, – и скрылась меж деревьев, быстро пошла, почти побежала в ту сторону,
где стояли вертолеты. Мазур понимал, что никогда больше ее не увидит, –
любимую, э т у. Такой пустоты в жизни не ощущал. Все было зря – и он сам тоже.
Капитан Эчеверриа произнес негромко:
– Знаете, сначала я отнесся к вам несколько свысока, вы,
должно быть, заметили. Вы мне отчего-то показались вяловатым и никчемным,
стандартным шпиончиком с дипломатическим прикрытием. Теперь я отношусь к вам с
нешуточным уважением, я видел, на что вы способны... но, простите, вы полный и
законченный идиот.
– Я знаю, – сказал Мазур, чувствуя, как перехватывает
горло, а в сердце по-прежнему сидит ледяная заноза, от которой никогда уже не
избавиться. – Но на свете столько идиотов, что я нисколько не бросаюсь в
глаза...
И отвернулся, чтобы собеседник не видел его лица.
«ОТЕЧЕСТВО И СВОБОДА!
ДВОРЕЦ РЕМЕДИЛЬОС
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГЕРБ
Выступая от имени народа Санта-Кроче, доверившего мне
представлять свои интересы на высшем посту в стране, памятуя о том, что зло
должно караться, а смелость вознаграждаться, стоя на страже демократических
завоеваний, завещанных нашими Отцами-основателями, я, президент Республики
Санта-Кроче, настоящим объявляю: в соответствии с делегированными мне народом
правами награждаю орденом «Санта-Роса» с мечами на Военной ленте подданного
Российской Федерации Кирилла Степановича Мазура – за заслуги перед народом и
Республикой, не требующие подробных пояснений, но безусловно заслуживающие
такой награды. Привилегии, проистекающие из статуса кавалера данного ордена,
распространяются на награжденного в полной мере, как если бы он был гражданином
Республики Санта-Кроче.
Президент Республики (подпись)
Суперинтенданте Государственной канцелярии
(подпись)
БОЛЬШАЯ ГЕРБОВАЯ ПЕЧАТЬ
ПЕЧАТЬ КАНЦЕЛЯРИИ»
...И когда павлин при трехцветной ленте через плечо с хорошо
скрываемой скукой закоренелого бюрократа продекламировал сей шедевр
канцеляризма, конный офицер в старомодном мундире, с золотыми эполетами, что-то
громко скомандовал по-испански, взметнул шпагу перед лицом в положении
«подвысь» – и строй драгун повторил это, а небольшой оркестр рявкнул туш.
Мазур стоял, как мертвый. Потому что удостоенная того же
ордена женщина, поименованная как «сеньорита Ольга-Анхелита Карреас», так и не
появилась на обширном дворе Государственной канцелярии, замкнутом со всех
четырех сторон высокими домами старинной постройки. Только теперь он в полной
мере осознал, что не увидит ее никогда.
Эпилог
Они не спеша брели по Арбату – контр-адмирал Кирилл Мазур и
генерал-майор Михаил Кацуба, при новеньких погонах, которые надели впервые три
часа назад, и на шее у них висели кресты с мечами ордена «За заслуги перед
Отечеством» второй степени, а на мундирах красовались прилагавшиеся к таковой
степени разлапистые звезды, а вокруг лениво бурлил Арбат, впаривая иностранным
дурачкам русскую экзотику, демонстрируя на продажу все, что только было
возможно измыслить, – и негр покупал матрешку, а лицо кавказской
национальности свободу от патруля.
Не было особенных мыслей – перед глазами просто-напросто все
еще стояло одутловатое лицо Большого Папы, и Мазур с вялым интересом гадал: за
кого тот их принял, за героев-космонавтов или орлов из «Росвооружения», удачно
спихнувших Малайзии партию новеньких истребителей. С уверенностью можно сказать
одно: Большой Папа действительность воспринимал плохо.
Из толпы вынырнул расхлябанный юнец – сто одежек и все без
застежек, бандана с черепами, то ли обкуренный, то ли просто с придурью – ткнул
Мазура пальцем аккурат в «Санта-Росу» и с интересом спросил:
– Дед, бляху не меняешь на зеленые?
Кацуба ударил молниеносно, двумя сомкнутыми и согнутыми в
«клюв ястреба» пальцами. Никто так и не понял, отчего недоросль вдруг улегся
отдохнуть возле урны, прижав руку к печени – и никто не стал вникать.
– Зря, – сказал Мазур, шагая дальше.
– Конечно, зря, – сказал Кацуба. – Ну и что?
– Знаешь, что меня больше всего удивило в данном финале? То,
что нам аккуратно выдали все обещанное и даже не стали проводить
профилактических бесед касаемо молчания и возможных последствий.
– Ничего удивительного не вижу, – сказал Кацуба. –
Один голый прагматизм. Гораздо проще и нехлопотнее было нам это все повесить,
чем закатывать под асфальт. П а п а н я, надо полагать, свято хранит имидж
джентльмена, честно платящего по мелким счетам, – это к р у п н ы е счета,
как убедили нас английские классики, джентльмен может и не оплачивать... Без
малейшего ущерба для родовой чести. А что до профилактики... Кто-то неплохо нас
изучил и просчитал, дорогой адмирал. Ты не пойдешь бродить по редакциям
бульварных листков, да и я тоже. Не из врожденного благородства души и высокой
морали, а оттого, что собака никогда не научится мяукать. Не будем мы мяукать,
это н е н а ш е. Циники мы, а не бляди, верно?
– Пожалуй что, – кивнул Мазур. – В конце-то
концов, мы все это взяли...
– А почему мы не должны были брать? Я себя не ставлю
чересчур высоко, но, по моему глубокому убеждению, мы столько лет рвали в
клочья всех, на кого указывал хозяин, нимало не заботясь о целости собственной
шкуры, что уж на такие-то мелочи имеем право, verdad? Особенно когда сто раз
видели, как навешивают и более крупные звезды, и более яркие ордена на всякую
сволочь... Такова моя нехитрая жизненная философия.
