Сдержался. Лейтенант стоял, уставясь не на Ольгу,
практически обнаженную, а на него, поигрывая пистолетом, глаза были холодные, ж
д у щ и е...
В голове у Мазура шла молниеносная работа мысли. Конечно,
провинция, захолустные служаки, привыкшие к безнаказанности и хамству, –
но все равно чересчур. Чересчур явное презрение к дипломатическому паспорту,
без раздумий объявленному липой, чересчур театральна сексуальная озабоченность,
чересчур медленны шарящие движения, морды скорее азартные, чем похотливые, пару
раз оглянулись на своего орла-командира, словно проверяя, правильно ли
выполняют инструкции...
Между прочим, именно в республике Санта-Кроче давно тому
назад придумали этакий заменитель смертной казни, именуемый «Lеу fugа».
Официально вышки в кодексе не существует, но «при попытке к бегству»
перещелкали массу народа. Чего проще – нежелательный иностранец застрелен при
нападении на патруль, против него масса свидетелей, а у него ни одного, да и
как объяснишься с того света? Очень похоже... Возможно даже, что, наконец,
встретилось на пути то, о чем предупреждал дон Себастьяно, – закулисные
игры разных министерств, потаенные интриги... черт, как же из этого
выпутываться-то?
Сохранять спокойствие пока что, вот и вся премудрость, ждать
следующего хода...
Короткая команда на испанском – и Ольге навалились на плечи,
поставили на колени, лейтенант подошел вплотную, жестом приказал, чтобы Ольгину
голову приподняли за волосы, стал расстегивать брюки – опять-таки косясь на
Мазура.
Мазур отвернулся, хотя далось это невероятно тяжело. Текли
секунды, а в той стороне не слышалось ни борьбы, ни неминуемой возни, словно
кинопленку остановили на середине... Полная тишина. И он начал думать, что
рассчитал правильно.
Рядом застучали подошвы по старой брусчатке. Краем глаза
Мазур увидел, что лейтенант направляется к машине, Ольгу уже отпустили, и она с
пылающими щеками торопливо приводит себя в порядок.
Потом его недвусмысленно подтолкнули прикладом в поясницу,
заставили подняться в кузов, толкнули следом Ольгу, попрыгали сами. Машина
помчалась к перекрестку.
Ничего особенного больше не происходило – только один из
защитничков порядка забавлялся, стволом автомата стягивая с Ольгиного плеча
бретельки платья и лифчика, но Ольга смотрела в сторону столь презрительно, что
над прытким в конце концов стали посмеиваться свои, и он унялся.
Наручников ни на него, ни на Ольгу так и не надели. Машина,
временами включая сирену, вывернула из старого города куда-то в центр. Это не
ряженые, окончательно убедился Мазур. Они настоящие. Вот только легче ли от
этого?
Вооруженный автоматом часовой распахнул решетчатые ворота,
машина, лихо развернувшись, остановилась со скрежетом. Это оказался задний двор
четырехэтажного здания, несомненно, имевшего к полиции самое прямое отношение:
две овчарки в больших проволочных клетках, заботливо прикрытых тентом, три
легковушки в полицейской раскраске, маленький четырехколесный броневичок с
пулеметной башенкой, стоявший в глубине двора, вон прошли люди в форме, не
обратив ни малейшего внимания...
– Прошу! – с издевательской вежливостью раскланялся
лейтенант. – Посидите в камере, пока не появится начальство, – не
стану же я из-за вас беспокоить хефе у него дома? А девка тем временем посидит
в казарме, нужно же ее обыскать по всем правилам... Пошли, киска, я тебя
познакомлю со специалистами по обыску, у тебя столько тайничков, которые
следует проверить... – Он положил Ольге руку на плечо, запустил ладонь в
вырез платья. – Всего хорошего, дипломат!
Интересно, почему он все это, до последнего слова, произнес
по-английски, хотя не мог не знать, что Ольга – здешняя, не мог не видеть ее
удостоверения личности?
Не оборачиваясь, Ольга воскликнула:
– Спокойно, и за меня не бойся!
Легко сказать... Мазур двинулся в ту сторону, куда его с
веселой бесцеремонностью направили прикладом. Как он ни успокаивал себя –
театр, провокация, инсценировка, на душе скребся легион кошек. Рассудок и
сердце – вещи сугубо разные...
Он вошел в низкую, обитую железом дверь, а там его опять
ткнули прикладом в спину, направляя по лестнице, ведущей ниже уровня земли.
Вряд ли трудно было бы их обезоружить, показав, что такое скоротечный контакт
на замкнутом пространстве, – но что потом? Если тут и в самом деле
закулисная грызня ведомств, провокация может оказаться особо масштабной и
изощренной. Поневоле пожалеешь, что следом не топал Кацуба на предмет выявления
возможного хвоста. А может, и топал? Но ведь мог и потерять их там, возле арены
для петушиных боев, когда все смешалось, возникла жуткая сумятица и они
драпанули очертя голову...
Сводчатый коридор откровенно тюремного вида – шеренга
тусклых лампочек под потолком, грязь под ногами, черные двери камер с волчками
и огромными засовами. Шаги гулко гремели. Воняло качественно.
Перекинувшись непонятными репликами, провожатые свернули к
одной двери, со скрипом отодвинули ржавый засов, распахнули завизжавшую дверь и
толкнули Мазура внутрь.
Там было жарко, душно, вонюче. Под самым потолком
обнаружилось окошечко размером с ладонь – добрую его половину закрывали толстые
железные прутья крест-накрест. Вдоль трех стен тянулись деревянные нары,
склизкие даже на вид.
Дверь захлопнулась. Оказавшись здесь единственным
постояльцем, Мазур обошел камеру по периметру, держась подальше от мятого и
ржавого ведра, здешних «удобств», снял пиджак, но по размышлении так и оставил
его висеть на руке. Подпрыгнул, пытаясь заглянуть в окошечко, – не
дотянулся, конечно. Стены покрыты рисунками и надписями, свеженькими и
полустертыми. Смысл надписей непонятен, но рисунки загадки не содержат –
женские органы, мужские, болтающемуся на виселице субъекту, чтобы зритель
ненароком не ошибся, приданы все внешние признаки полицейского – тщательно
вырисованы фуражка, петлицы, френч... А вот второго полицейского поставили
раком и имеют его, бедного, куда следует с помощью вовсе уж устрашающего
мужского естества... «Вива революсьон!» – это понятно... Ага, английская
надпись: «Говорила Билли мамаша – не езжай к латиносам». Батюшки мои, а вот и
три честные советские буквы: икс, игрек и еще кое-что из высшей математики...
Заскрипел засов. Мазур проворно обернулся к двери.
Вошел самый обыкновенный человек средних лет, неброский и
ничем не примечательный, чем-то удивительно напоминавший дона Херонимо: в сером
костюме, темноволосый, но на здешнего уроженца вроде бы не похож...
В руке он держал две легкие раскладные табуретки – брезент
на дюралевых трубках, – тут же бросил одну Мазуру, уселся на вторую,
подождал, когда закроется дверь (на сей раз снаружи ее не заперли, оставив даже
щель), закурил, поморщился:
– Бог ты мой, как воняет... – и на столь же
безукоризненном английском продолжал: – Что же, Кирилл Степанович, будем вместе
думать, как вам выкарабкиваться из столь паршивой ситуации, да вдобавок вашу
девушку вытягивать... Это нелегко.
