– А ты-то отчего бродишь, как печальная тень отца Гамлета?
При наличии такой подруги? – Франсуа посмотрел в ту сторону. – Я бы
на твоем месте...
– Прекрасная погода сегодня, не правда ли? – сухо
спросил Мазур и отошел к столу с напитками.
Он и оттуда прекрасно видел Ольгу – в вишневом бархатном
платье, с обнаженными плечами и руками, золотистым пламенем волос. Чуть ли не с
самого начала вечеринки Мазур держался от нее подальше, а ее, что обидно, это
словно бы и не особенно задевало, сначала еще искала его глазами, все реже и
реже, а потом окончательно, как писали в старинных романах, окунулась в омут
светских удовольствий.
Причина отчуждения – возникшего целиком по его инициативе –
была банальнейшая. Мазур все явственнее и острее ощущал себя Золушкой,
по-местному – Сандреллиной. Никто не смотрел на него свысока, с ним, сразу
видно, держались, как с равным – как же, дипломат, полковник, выполняющий некую
загадочную миссию, добрый знакомый хозяйки, – но сам-то Мазур чувствовал
себя лакеем, напялившим господскую одежку и пробравшимся на бал в дом, где его
никто не знает, а значит, не сможет и разоблачить.
Он был н е о т с ю д а. Чужой. А вот Ольга – своя. Это можно
определить моментально, даже если бы не знал ее прежде, а впервые увидел только
что. Она была здесь так же на месте, как бриллиант в маршальской звезде. Дело
даже не в спокойной, светской непринужденности, с какой она двигалась,
беседовала, знакомилась. Каждый жест, посадка головы, привычное движение
пальцев, подбирающих подол платья, бокал шампанского, взятый у лакея так,
словно не существовало ни лакея, ни подноса, а бокал сам прыгнул в руку,
небрежно приподнятая бровь, улыбка и кивок, когда приглашали на танец, рука на
плече партнера, кокетливая гримаска после непонятного Мазуру комплимента и
многое, многое другое – все это делало ее чужой, незнакомой, прежде Мазуру с
этой стороны решительно неизвестной. Дочь загадочного суперинтенданте,
наследница поместий – теперь-то понимаешь, как они выглядят, – богатейшая
невеста, оказавшаяся среди своих. И рядом, изволите ли видеть, засекреченный
каперанг, бедный, как церковная мышь, хотя и потомок дворян, блестящих морских
офицеров империи, но бесповоротно растерявший то, что они здесь сохранили...
М-да. Вот теперь понятно, как они выглядели не в скороспелом дешевом фильме, а
в реальности – юные барышни из хороших семей (в том числе и Мазурова
прабабушка), легко выпархивавшие из карет на брусчатку Петербурга, выезжавшие,
дававшие согласие на мазурку, принятые в свете, без тени неловкости и
неуклюжести общавшиеся с генерал-адъютантами, камергерами, тайными советниками,
великими князьями и Его величеством... Именно так они и выглядели.
Он осушил бокал чересчур уж по-русски – хорошо еще, никто не
смотрел. Музыканты на помосте старались, говоря местным языком, во всю
хуановскую – три скрипки, четыре гитары, страстно рыдающий корнет, восемь
необычайно колоритных парней в ярко расшитых куртках, галстуках в красную
полоску, широкополых шляпах. Добрая половина песен, даже не знающему языка
понятно, самого что ни на есть душещипательного содержания – томная печаль,
вселенская скорбь: на смертном одре должен тебе открыть, сын мой, что ты не сын
мой, а дочь моя...
Сейчас, правда, они играли нечто веселое, и двойная цепочка
танцующих двигалась навстречу друг другу, приплясывая, хлопая в ладоши, цепочки
порой переплетались в сложных фигурах, кавалеры, припадая на одно колено,
вертелись волчком в этой позе, не сводя глаз с круживших вокруг дам, потом
цепочки превращались в круги, снова вытягивались – и Ольга эти замысловатые
фигуры исполняла без малейшей ошибки, прекрасная, разрумянившаяся, золотистые
волосы стелились облаком, глаза сияли, представить ее вне действа было уже
невозможно, как невозможно вырезать ножницами фигурку из знаменитой картины,
все, что меж ними до этой поры происходило, стало понемногу представляться
Мазуру сном. Нечего ему здесь было делать, если откровенно, лучше всего будет
тихонечко вернуться в свою роскошную комнату, подавляющую размерами и
обстановкой, и, не мудрствуя лукаво, прикончить бутылочку, благо
замаскированный резной панелью холодильник-бар предоставляет для этого
поразительные возможности...
– Влад, вы что, скучаете?
Он обернулся. Донья Эстебания опиралась на руку своего Эрнандо,
взиравшего на Мазура вполне благожелательно, – лет на пятнадцать моложе и
невесты, и Мазура, восходящая футбольная звезда, как выяснилось, мотогонщик и
пилот-любитель, вроде бы даже и удачливый бизнесмен, чересчур уверенный в себе
и довольный собой, чтобы испытывать к кому-то хоть подобие зависти и неприязни.
Ну и дай им бог, она в принципе неплохая баба, а если этот мачо сделает что-то
не то, навыки Эстебании в крутом обращении с разонравившимися мужьями
общеизвестны, тут вам и пальба навскидку от крутого бедра, и прочие схожие
прелести...
– Ну что вы, – сказал он торопливо. – Остановился
вот выпить...
Пожалуй что, она все же перехватила его тоскливый взгляд, не
отрывавшийся от Ольги, кружившей в объятиях усатого фрачника, на ревнивый
взгляд Мазура, чересчур вольных.
– Это наша история, – пояснила хозяйка. – Вот этот
танец, токамо. Однажды, лет сто тридцать назад, светские люди вдруг с великим
неудовольствием обнаружили, что прислуга и прочий народ низких сословий,
оказывается, танцует те же самые танцы, что и сеньоры – или, по крайней мере,
их подобия. Некий асиендадо, ведущий род чуть ли не от Альмагро, ужасно этим
оскорбился, выписал из Европы какого-то знаменитого балетмейстера, щедро ему
заплатил и велел выдумать новый танец: такой, чтобы его и танцевать было
интересно, и чтобы он нисколько не походил на все прежние. Композитор
постарался на совесть, танец вошел в моду – правда, через несколько лет он
опять-таки был подхвачен низшими слоями, но времена изменились, никого это уже
особенно не заботило, а там грянули индейские войны, все немножко перемешалось,
в аристократию влилось сразу много народа... Токамо, конечно, для неумелого –
крепкий орешек. Но, позвольте, за это время исполнялась куча более простых – а
я ни разу не видела, чтобы вы с ней танцевали... Влад, вы меня разочаровываете.
Я помню, на теплоходе вы неплохо со мной танцевали незатейливое танго... –
Она повернулась к жениху. – Если бы ты видел финал – корабль пылает,
бегают автоматчики, переполох, все с ума сходят от страха, пальба, вопли, одним
словом, в точности наши первые свободные выборы после вынужденного отъезда дона
Астольфо. И посреди этого апокалипсиса коммодор храбро полосует кого-то из
пулемета...
Мазур мысленно вздохнул: не было у него на «Достоевском»
пулемета, и не было там никакого пожара, но нашу донью не переделаешь...
Она бросила что-то по-испански, и Эрнандо послушно ушел к
ближайшей кучке беседующих.
– Влад, вы что, с ней поссорились? – серьезно спросила
донья Эстебания. – Будьте уверены, я мгновенно разобралась, какие у вас
отношения, думаете, вам апартаменты случайно отвели напротив ее комнаты?
Неужели поссорились?
– Да что вы, – сказал Мазур. – Просто... Я себя
здесь чувствую немножко не на месте...
