Прилетевший вчера вечером в Москву подполковник Мансимов
коротко доложил о своей встрече в Таллине. Все понимали, что завтрашний день может
стать одним из решающих.
— Нужно сразу брать Дзевоньского, — предложил
Богемский, — судя по всему, мы имеем дело с профессионалом, который быстро
поймет, что мы за ним наблюдаем. Если мы его упустим, он уйдет, и мы его
никогда больше не найдем.
— А если он сможет вывести нас на самого
Гейтлера? — усомнился Полухин. — Мне кажется, игра стоит свеч.
— Господин генерал, — обиделся Богемский, —
ваши спецслужбы могут разрабатывать любые операции. Это ваше право. А я здесь
представляю службу охраны президента. И обязан думать в первую очередь об
интересах страны и безопасности главы государства. Некоторые полагают, что вся
наша работа состоит из непосредственной охраны первых лиц, когда накачанные
телохранители стоят плотным кольцом вокруг охраняемого лица. Но вы же знаете,
что это не самое важное в нашей работе. В первую очередь мы обязаны
предотвращать любые возможные покушения. Мы должны анализировать обстановку,
предвидеть действия внушающих подозрения личностей. А судя по нашей
многомесячной работе, мы имеем дело с чрезвычайно опасными профессионалами,
способными на любой нестандартный ход. Поэтому я настаиваю на своем
предложении: Дзевоньский должен быть арестован сразу же, как только появится в
зоне нашего наблюдения.
— Мы учтем ваше предложение, Богемский, —
согласился Машков, — но будем действовать, исходя из конкретной
обстановки. Наша цель не просто найти и арестовать одного из вероятных
террористов. Мы должны сделать все, чтобы предотвратить возможный
террористический акт. И не забывайте, что мы с вами отвечаем еще и за жизнь
журналиста Абрамова. Его судьба тоже в наших руках.
— Это несопоставимые фигуры? — президент и
журналист, пусть даже очень известный и талантливый, — возразил Богемский.
— Речь идет о жизни людей, — угрюмо поправил его
Машков, — и я отвечаю за обоих. Давайте на этом прекратим нашу дискуссию.
Для нас важно не допустить террористического акта и спасти жизнь похищенного
журналиста. Для этого мы здесь и собрались.
— Мне не совсем понятно, что именно собираются делать
террористы, — подала голос Чаговец. — Насколько я поняла, у нашего
эксперта вызывает подозрение рекламная кампания, заказанная Холмскому через
Курыловича неким Дзевоньским. Но никто не объяснил нам, как эти газетные статьи
могут быть связаны с террористическим актом?
— Мы пока этого не знаем, — ответил Дронго,
чувствуя на себе взгляды всех остальных, — но я убежден, что Дзевоньский
проводит свою акцию не просто так. Им движет не альтруистическое желание спасти
журналиста или рассказать всем о его прежних успехах. В целенаправленной
кампании я вижу конкретную опасность для главы государства. Ведь служба охраны
обычно не реагирует на такие статьи. Она тоже не находит в них прямой
опасности.
— А если мы ошибаемся? — не успокаивалась
Чаговец. — Что, если линия Дзевоньский—Курылович—Холмский никак не связана
с похищением журналиста и встречами нашего представителя в Таллине? Если это
параллельные линии, которые никогда не пересекутся в будущем? Кто ответит за
нашу ошибку? Вы?
Дронго хотел что-то сказать, но его опередил Машков:
— За возможные ошибки отвечаю лично я? — как
руководитель межведомственной комиссии…
— И мы все, — добавил Полухин, — как
ответственные люди.
Чаговец обменялась взглядами с Богемским. Оба явно были
недовольны, но предпочли больше не спорить.
Совещание закончилось. Дронго подошел к Нащекиной.
— Иногда я радуюсь, что не нахожусь на государственной
службе, — тихо признался он. — Иметь такого начальника, как
Богемский, просто невыносимо.
Женщина улыбнулась:
— Он вас тоже не очень любит.
— Чувствую, — согласился Дронго и, помолчав,
сменил тему: — Я вот все время думаю, что мы будем делать, когда все
закончится?
Нащекина чуть покраснела и попросила:
— Не нужно.
Это была обычная слабость, свойственная любой женщине.
Очевидно, она вспомнила о своем поцелуе, хотя тогда лишь
прикоснулась к нему губами. Но он не забыл этого ощущения карамельной свежести.
— У меня есть шанс пригласить вас куда-нибудь на ужин,
после того как нашу комиссию распустят? — поинтересовался Дронго.
— Не знаю. Мне кажется, нет, — отозвалась
Нащекина. — Я иногда делаю глупости, о которых потом жалею. По-моему, уже
все знают о моей к вам симпатии. Этого достаточно. Не будем переходить эту
грань.
— Я думаю, они замечают взаимную симпатию, —
улыбнулся Дронго.
— Тем более… — Она осторожно вздохнула. —
Иногда мне тоже не хочется оставаться на государственной службе. Но у каждого
свои обязанности. Вы ведь вот вернулись обратно в Москву, хотя вас никто не
звал? А могли бы спокойно остаться в Риме.
— Я не мог там остаться. Мне показалось важным…
— Вот видите! У каждого из нас есть чувство долга. И
разум, который должен управлять нашими эмоциями. Вы мне нравитесь. Очень
нравитесь. Но этого недостаточно, чтобы я забыла обо всем. К тому же мое
руководство явно не одобрит нашей возможной встречи. Или совместного ужина. Как
вы считаете?
Дронго не ответил, только пожал плечами. Уговаривать в таких
случаях женщину он считал недопустимым, убеждать в своей правоте — глупостью.
Лучше промолчать. Хотя по большому счету молчать в такой ситуации — тоже
глупость. Но он ничего не мог с собой поделать. Такое отношение к женщинам было
уже частью его натуры. В конце концов, нельзя изменить самого себя. Это сложнее
всего.
Россия. Москва. 27 февраля, воскресенье
Теперь они завтракали втроем. И Гейтлера постепенно это
начало раздражать. Эрика Франкарт имела мощные челюсти и обычно тщательно
прожевывала пищу, перед тем как проглотить. Кроме этого, она любила булочки с
маслом и сладкий кофе. Гейтлер с отвращением наблюдал, как она мажет белый хлеб
маслом — толстым, способным одним своим видом вызвать тошноту слоем. На
Дзевоньского эта особа, кажется, никак не действовала. Он ее словно не замечал.
А Гейтлер постоянно вспоминал утонченные пальцы Риты и старался не смотреть на
узловатые пальцы бывшей надсмотрщицы и инспектора полиции.
И все-таки нужно отдать ей должное — она была пунктуальна и
четко выполняла все задания Дзевоньского. К Гейтлеру Эрика относилась с
некоторым пиететом, понимая, что перед ней бывший руководитель высокого ранга,
который мог быть министром внутренних дел или главой полиции крупного города.
Но Дзевоньского она по-своему даже любила, относилась к нему тепло и иногда
лишний раз предлагала приготовить ему кофе.
В этот день после завтрака мужчины прошли в гостиную с
камином, а Эрика осталась на кухне. Посуду мыть она не умела, тарелки и чашки у
нее постоянно бились, но это была ее проблема.
