Женщина, стоявшая на берегу, со светлыми волосами, однако
тёмными у корней, словно их следовало подкрасить, ответила:
— Помолчите… пожалуйста. Мне нужно… подумать. Лизи кивнула,
её это устраивало, хотя она и сомневалась, что блондинка способна думать, и
вошла в воду. Думала, что вода будет холодной, а на поверку она оказалась чуть
ли не горячей. Жар поднялся по ногам и вызвал в половом органе приятные
ощущения, каких она уже давно не испытывала. Лизи двинулась дальше, но вода
поднялась только до талии. Она сделала ещё пять-шесть шагов, оглянулась и
увидела, что отошла от берега на добрых десять футов дальше, чем любой из тех,
кто решился войти в воду. Вспомнила, что с наступлением темноты хорошая еда
превращается в Мальчишечьей луне в плохую. Может, то же самое происходило и с
водой? Если и нет, в глубинах пруда могли водиться не менее опасные существа,
чем в лесу. Скажем, прудовые акулы. А если так, не подумает ли одна из них,
если она зайдёт в воду слишком уж далеко, что ужин подан? Это безопасное место.
Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, вот
и почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая-нибудь
зубастая подлодка-убийца не отхватила одну из её ног. Но страх этот Лизи
подавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудь
чертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.
Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать,
опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди — и
невредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела ещё сильнее,
заболела так, что выплеск боли едва не снёс макушку. Но потом…
13
Он вновь зовёт её по имени, громко и в панике: — Лизи!
Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела с
горящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом как
агония, так и паника, но что-то глубоко внутри предупреждает её: оглядываться
нельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в свете
поднимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням,
расправив плечи, вскинув голову, со свёрнутым, чтобы не споткнуться об него, афганом
доброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можно
испытать лишь в одном случае: поставив на кон всё, что у тебя есть (дом,
автомобиль, банковский счёт, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко)
огромная серая скала, вокруг которой идёт тропа на Холм нежного сердца. Небо
наполнено странными звёздами и незнакомыми созвездиями. Где-то горит северное
сияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их не
увидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнюю
ступеньку, не останавливаясь идёт дальше, по огибающей скалу тропе, и вот
тут-то Скотт тянет её назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда ещё
не казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует — что-то
движется слева от неё, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.
— Ш-ш-ш-ш, Лизи, — шепчет Скотт. Его губы так близко, что
щекочут ухо. — Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.
Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить.
Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, как
чьё-то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет,
упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьями
слева от неё скользит (со скоростью поезда-экспресса) высокая стена мяса. В
основном гладкая, но кое-где с наростами и впадинами, бородавками или, как она
предполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать),
язвами. Её разум начинает визуализировать какого-то огромного червя, а потом
застывает. Тварь за этими деревьями — не червь, отнюдь, тварь эта разумная,
потому что Лизи может чувствовать её способность думать. Это не человеческие
мысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаются
от человеческих.
В нём течёт дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурная
кровь, и ничего больше. И мысли эти — тоже дурная кровь. И сам он — дурная
кровь.
Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с её губ, то
ли писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, что
скорость движения этого бесконечного поезда-экспресса резко замедляется, словно
длинный мальчик Скотта её услышал.
Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью,
напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к её ушной раковине.
— Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямо
сейчас, — шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, в
чём причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, что
Скотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. — Ты понимаешь?
Лизи кивает. Страх её так велик, что она даже не может
ощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь?
Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этим
невероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на земле
и спасали от длинного мальчика. Один — его писательство. Второй-её талия,
которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.
— Сосредоточься, Лизи. Сейчас. Что есть мочи.
Она закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме на
Шугар-Топ-Хилл. Видит Скотта в кресле-качалке. Видит себя, сидящую на ледяном
полу у его ног, держа его за руку. За ним окно в корке льда, освещаемое
фантастическими сполохами северного сияния. Телевизор включён и вновь
показывает «Последний киносеанс». Парни в чёрно-белой бильярдной Сэма Льва, и
Хэнк Уильяме в музыкальном автомате поёт «Джамбалайю».
С мгновение она чувствует, как Мальчишечья луна мерцает, но
потом музыка в её разуме, музыка, которая звучала так чётко и радостно,
стихает. Лизи открывает глаза. Ей отчаянно хочется увидеть дом, но и большая
серая скала, и тропа, уходящая поддеревья «нежное сердце», ещё здесь. И
странные звёзды по-прежнему смотрят вниз, только теперь хохотуны смолкли, и
ветер не шуршит листвой, и даже колокольчик Чаки не позвякивает, потому что
длинный мальчик остановился, чтобы прислушаться, и весь мир, кажется, затаил
дыхание и прислушивается вместе с ним. Он здесь, слева от них, в каких-то
пятидесяти футах, и Лизи чувствует его запах. Он пахнет как старые пердуны в
туалетах площадок отдыха на автострадах, как номера дешёвых мотелей, откуда не
выветрить запах табачного дыма и виски, как обоссанные памперсы доброго мамика,
когда та впала в старческий маразм. Длинный мальчик остановился за ближайшими
деревьями «нежное сердце», прервал свой стремительный марш-бросок сквозь леса,
и, Господи, они не возвращаются, они не возвращаются домой, они по какой-то
причине застряли здесь.
Шёпот Скотта такой тихий, что он вроде бы не произносит ни
звука. И если бы не движения губ по ушной раковине, она могла бы поверить, что
они общаются телепатически. «Это афган, Лизи… иногда вещи переносятся только
туда, но не обратно. Обычно они переносятся в обе стороны. Я не знаю почему, но
это так. Я чувствую, что он держит нас здесь. Брось афган».
