— Но если каждая книга — маленький огонёк в этой темноте (и
я в это верю, должен верить, банально это или нет, потому что я пишу эти
чёртовы книги), тогда каждая библиотека — это огромный, вечно горящий костёр,
вокруг которого каждый день и каждую ночь стоят и согреваются десятки тысяч
людей. Температура этого костра не четыреста пятьдесят один градус по
Фаренгейту
[21]
. Здесь четыре тысячи градусов по Фаренгейту, потому что мы
говорим не о кухонной духовке, мы говорим о древних пылающих печах разума, о раскалённых
докрасна плавильнях интеллекта. Сегодня мы празднуем закладку ещё одного такого
огромного костра, и принять в этом участие для меня — большая честь. Сейчас мы
плюнем в глаз забывчивости и дадим толстой заднице невежества хорошего пинка.
Эй, фотограф!
Стефан Куинсленд фотографирует, улыбаясь.
Скотт, тоже улыбаясь, говорит: «Сфотографируйте вот это.
Ваше начальство, возможно, не захочет использовать этот снимок, но вы, готов
спорить, с удовольствием добавите его к своей коллекции».
Скотт держит декоративный инструмент так, словно собирается
вновь вращать его. Толпа ахает в надежде ещё раз увидеть это удивительное
представление, но на этот раз он их лишь дразнит. Поворачивает лопату,
направляет штыком в землю, вгоняет на всю глубину, поднимает и отбрасывает
землю в сторону: «Я объявляю строительство библиотеки Шипмана ОТКРЫТЫМ!»
В сравнении с аплодисментами, которые раздаются после этих
слов, прежние кажутся вежливыми жидкими хлопками» какие можно услышать на
проходном теннисном матче на первенство школы. Лизи не знает, удалось ли
молодому мистеру Куинсленду запечатлеть первую отброшенную лопату земли, но,
когда Скотт вскидывает нелепую, маленькую лопатку с серебряным штыком к небу,
этот момент Куинсленд точно фотографирует для потомков, смеётся, нажимая на
спуск. Скотт застывает в избранной позе (Лизи успевает глянуть на Дэшмайла и
видит, что этот джентльмен закатывает глаза, повернувшись к мистеру Эддингтону
— Тонеху). Потом опускает лопату, держит её за черенок обеими руками и
улыбается. Пот маленькими капельками блестит у него на щеках и на лбу.
Аплодисменты начинают стихать. Толпа думает, что он закончил. Лизи
придерживается иного мнения: он ещё только на второй передаче.
А когда Скотт чувствует, что они снова его слышат, он
втыкает лопату в землю второй раз.
— Это за неистового Билла Йейтса! — кричит он. — Который
всем давал шороху! Это за По, также известного как Эдди Балтиморский! Это за
Альфи Бестера, и если вы его не читали, вам должно быть стыдно!
У него перехватывает дыхание, и Лизи начинает тревожиться.
Слишком уж жарко. Она пытается вспомнить, что он съел на ленч: плотное или
лёгкое?
— А эта лопата… — Он вгоняет штык в землю, где его
стараниями уже образовалась заметная ямка, и поднимает уже полную. Рубашка на
груди потемнела от пота. — Вот что я вам скажу. Почему бы не подумать о том,
кто написал первую хорошую книгу, которую прочитал каждый из вас? Я говорю о
книге, которая пробралась под вас, как волшебный ковёр, и оторвала от земли. Вы
понимаете, о чём я говорю? Они понимали. Это читалось на каждом лице.
— Эту книгу, в идеальном мире, вы должны попросить первой,
когда библиотека Шипмана распахнёт свои двери. И эта лопата — за авторов книг,
которые стали вашими любимыми. — Он отшвыривает землю и поворачивается к
Дэшмайлу, который должен бы порадоваться мастерству Скотта (учитывая, что всё
это — импровизация, Скотт сыграл свою роль блестяще), но Дэшмайлу жарко, и он
злится. — Я думаю, мы с этим закончили, — и пытается отдать лопату Дэшмайлу.
— Нет, она ва-ахша, — говорит Дэшмайл, акцент возвращается.
— Как сувенир, знак нашей признательности, вместе с ва-ахшим чеком, разумеется.
— Улыбка вновь не достигает глаз и напоминает гримасу. — А теперь давайте
пойдём туда, где работает кондиционер.
— Как скажете. — По выражению лица Скотта чувствуется, что
его всё это забавляет, а потом он передаёт лопату Лизи, как передавал многие
ненужные вещи, подаренные за последние двенадцать лет, которые он прожил
знаменитостью: всякое разное, от декоративных вёсел и бейсболок бостонских «Ред
сокс», запаянных в кубик из прозрачной пластмассы, до масок Комедии и Трагедии…
но в основном настольные наборы из ручки и карандаша. Очень много наборов, всех
ведущих фирм, «Уотерман», «Скрипто», «Шеффер», «Мон Блан»… какую ни назови. Она
смотрит на сверкающий серебряный штык маленькой лопаты, её всё это забавляет
так же, как и её любимого (он по-прежнему для неё — любимый). Прилипшие комочки
земли не мешают прочитать выгравированную надпись: «НАЧАЛО, БИБЛИОТЕКА
ШИПМАНА», но Лизи скидывает их. И где теперь будет храниться этот необычный
артефакт? Летом 1988 года рабочие апартаменты Скотта ещё строятся, хотя адрес
уже есть, и он начал складировать приходящую корреспонденцию в различных
клетушках амбара. На многих картонных коробках он написал: «СКОТТ! РАННИЕ ГОДЫ»
— большими буквами чёрным маркером. Скорее всего серебряная лопата встанет или
ляжет рядом, и штык больше не сверкнём на солнце. Может, она положит её туда
сама, с биркой «СКОТТ! СРЕДНИЕ ГОДЫ», ради шутки… или как награду. Такие
странные, неожиданные подарки Скотт называет…
Но Дэшмайл уже сорвался с места. Больше не сказав ни слова
(словно вся эта история вызвала у него отвращение и ему хочется как можно
быстрее расплатиться), он шагает че-рез прямоугольник привезённой земли,
обогнув ямку, вырытую Скоттом. После последней отброшенной лопаты она стала
особенно заметной. Каблуки чёрных, сверкающих
ассистент-профессора-делающий-карьеру-и-не-забывайте-об-этом туфель при каждом
шаге глубоко уходят в землю. Дэшмайлу приходится прилагать немало усилий, чтобы
сохранить равновесие, и Лизи уверена, что усилия эти не поднимают ему
настроение. Тони тут же присоединяется к нему, на лице написана задумчивость.
Скотт выдерживает короткую паузу, словно пытаясь разобраться что к чему, потом
присоединяется к этой парочке, вклиниваясь между принимающим-сопровождающим и
временным биографом. Лизи следует за ними, как ей и положено. Скотт так
порадовал её, что она на какое-то время забыла про знамение, предвестник
дурного, (разбитое стекло утром) но теперь это чувство вернулось, (разбитые
сердца вечером) и очень сильным. Она думает, что именно поэтому все мелкие
детали кажутся ей такими существенными. Она уверена, что мир придёт в норму,
как только они попадут в помещение, где работает система кондиционирования. И
как только она вытащит из задницы эту мерзкую полоску материи.
Всё почти закончено, напоминает она себе, и (какой забавной
может быть жизнь) это тот самый момент, когда день начинает рушиться.
Сотрудник службы безопасности кампуса, который старше
остальных обеспечивающих порядок на церемонии (восемнадцать лет спустя она
идентифицирует его по газетной фотографии Куинсленда как капитана С.
Хеффернэна), поднимает верёвочный барьер на дальней стороне прямоугольника
привезённой земли. Запоминается он ей только одним: на рубашке цвета хаки у
него, как мог бы сказать её муж, «большущая бляха»; Скотт и оба его спутника
ныряют под бархатную верёвку синхронно, словно один человек.
