С этим берьмом следовало покончить.
Она вставила вилку бумбокса в розетку, скрестив ноги, села
перед ним на пол, поставила диск. Пот стекал в глаза, щипал, и она стёрла его
костяшками пальцев. У Скотта постоянно звучала музыка, чего там, ревела. Когда
у тебя стереосистема за двенадцать тысяч долларов, а помещение с динамиками
звукоизолировано, можно не ограничивать громкость. Когда он в первый раз
проиграл ей «Открытый со всех сторон берег», она думала, что снесёт крышу
амбара. Лизи не собиралась конкурировать с тем грохотом, не собиралась включать
бумбокс на полную мощность, но хотела, чтобы громкости хватало.
Подарок, как его называли в прошлом, слово из четырёх букв,
первая — «В», последняя — «N».
Аманда, на одной из этих скамей, смотрящая на бухту Южного
ветра, сидящая выше женщины в халате с поясом — той, которая убила своего
ребёнка, Аманда, говорящая: «Что-то насчёт истории. Твоей истории, истории
Лизи. И афгане. Только он называл его африканом. Он говорил, что это буп? Бип?
Вооп?»
Нет, Анда, не boon, хотя это слово из четырёх букв, теперь
уже достаточно старомодное, начинающееся с «B» и заканчивающееся на «N»,
которое означает подарок. Но слово, которое произнёс Скотт…
Скотт, конечно же, сказал «бул»
[126]
. Пот катился по лицу
Лизи, как слёзы. Она его не стирала.
Как в «Бул, конец. И в конце ты получаешь приз. Иногда
бутылку «Ар-си» из «Мюли», иногда поцелуй. А иногда… иногда — историю.
Правильно, дорогой?
Разговор со Скоттом казался вполне уместным. Потому что он
всё ещё был здесь. С вынесенными компьютерами, мебелью, необычной шведской
стереосистемой, шкафами, набитыми рукописями, грудами гранок (своими и
присланными друзьями и поклонниками) и с разобранной книгозмеей… ничего этого
здесь уже не было, но она по-прежнему чувствовала присутствие Скотта.
Разумеется, чувствовала. Потому что он ещё не сказал всего, что хотел. Ему
осталось рассказать ещё одну историю.
Историю Лизи.
Она полагала, что знает, какая это история, потому что
только её он так и не закончил.
Лизи прикоснулась к одному из засохших кровяных пятен и
подумала о доводах против безумия, тех самых, которые проваливаются с мягким
шуршащим звуком. Подумала, как оно было под конфетным деревом: словно в другом
мире, принадлежащем только им. Подумала о людях с дурной кровью, кровь-бульных
людях. Подумала, как Джим Дули перестал кричать, увидев длинного мальчика, а
его руки повисли словно плети. Потому что вся сила ушла из его рук. Вот что
бывает, когда смотришь на дурную кровь, а она смотрит на тебя.
— Скотт, — выдохнула она. — Родной мой, я слушаю.
Ответа не последовало… разве что Лизи ответила сама себе:
«Город назывался Анарен. Сэму Льву принадлежала бильярдная. И ресторан, в
котором репертуар музыкального автомата состоял, похоже, исключительно из песен
Хэнка Уильямса».
В пустом кабинете где-то что-то отозвалось согласным
вздохом. Возможно, ей это послышалось. В любом случае время шло. Лизи
по-прежнему не знала, что ищет, но полагала, что узнает, когда увидит (конечно
же, узнает, когда увидит, если речь идёт о чём-то, оставленном для неё
Скоттом), да и время отправляться на поиски пришло. Потому что так жить долго
она бы не смогла. Это не жизнь.
Лизи нажала на кнопку «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ», и Хэнк Уильяммс
запел утомлённым, но жизнерадостным голосом: «Прощай, Джон, я должен идти…»
СОВИСА, любимая, подумала Лизи и закрыла глаза. Ещё с
мгновение слышалась музыка, но уже издалека, словно звучала она в конце
длинного коридора или в глубине пещеры. А потом солнечный свет расцвёл красным
под веками, и температура окружающего воздуха разом упала на пятнадцать, а то и
на двадцать градусов. Прохладный ветерок, напоённый ароматами цветов, ласкал
потную кожу и отдувал с висков липкие волосы.
Лизи открыла глаза в Мальчишечьей луне.
10
Она по-прежнему сидела, скрестив ноги, но теперь на краю
тропы, которая в одну сторону сбегала по склону пурпурного холма, а в другую
уходила под деревья «нежное сердце». Она уже бывала здесь раньше. На это самое
место переносил её Скотт, до того, как они поженились, сказав, что хочет ей
кое-что показать.
Лизи поднялась, отбросила с лица влажные от пота волосы,
наслаждаясь ветерком. Сладостью ароматов, которые он приносил с собой (да,
конечно), но ещё больше прохладой. Она предположила, что сейчас здесь вторая
половина дня, а температура воздуха — оптимальные семьдесят пять градусов
[127]
.
Она слышала пение птиц, судя по звукам, самых обычных (синиц и малиновок,
возможно, вьюрков и уж точно жаворонков), но не ужасный смех из глубин леса.
Для них ещё рановато, решила Лизи. И никаких признаков длинного мальчика, что
радовало больше всего.
Она встала лицом к деревьям и начала медленно поворачиваться
на каблуках. Искала не крест, потому что Дули вогнал его в свою руку, а потом
отбросил в сторону. Искала дерево, то самое, что росло чуть впереди двух других
слева от тропы.
— Нет, не так, — пробормотала Лизи. — Они стояли по обе
стороны тропы. Как часовые, охраняющие вход в лес.
И тут же увидела эти деревья. И третье, растущее чуть
впереди того, что слева от тропы. Это третье было самым большим. Ствол покрывал
такой густой мох, что напоминал меховые космы. У подножия земля чуть просела.
Именно здесь Скотт похоронил брата, для спасения которого приложил столько сил.
А по одну сторону от просевшей полоски земли Лизи углядела что-то странное, с
огромными пустыми глазницами, таращащееся на неё из высокой травы.
На мгновение подумала, что это Дули или труп Дули, что-то
ожившее и вернувшееся, чтобы преследовать её, но потом вспомнила, как Дули,
ударив Аманду, сорвал с головы бесполезные, лишённые линз очки ночного видения
и отбросил их в сторону. Вот они и лежали теперь рядом с могилой хорошего
брата.
«Это ещё одна охота на була, — подумала Лизи, шагая к
деревьям. — От тропы — к дереву, от дерева — к могиле, от могилы — к очкам.
Куда дальше? Куда потом, любимый?»
Следующей станцией була оказался могильный крест с
покосившейся перекладиной, которая теперь напоминала стрелки часов,
показывающих пять минут восьмого. Верхнюю часть вертикальной стойки на три
дюйма покрывала кровь Дули, уже высохшая, тоже тёмно-бордовая, но оттенком чуть
отличающаяся от пятен «морилки» на ковре. Слово «ПОЛ», написанное на
перекладине, ещё не полностью выцвело, а когда Лизи подняла крест (с истинным
благоговением) из травы, чтобы получше разглядеть, то увидела кое-что ещё:
жёлтую нить, многократно намотанную на стойку, с завязанным крепким узлом
концом. Завязанным, у Лизи в этом нет ни малейших сомнений, тем же узлом,
которым крепилась верёвка с колокольчиком Чаки к ветви дерева в лесу. Жёлтая
нить (та самая, что «скатывалась» с вязальных спиц доброго мамика, когда она
вечерами сидела перед телевизором на ферме в Лисбоне) обмотана вокруг
вертикальной стойки чуть выше того места, где дерево потемнело от
соприкосновения с землёй. И, глядя на нить, Лизи вспомнила, что видела её,
когда убегала в темноту, аккурат перед тем как Дули вырвал крест из руки и
отшвырнул в сторону.
