Он, похоже, не удивляется, увидев меня на кухне. Достаёт два
доллара, которые дал мне мистер Колеи, смотрит на них, потом на меня.
— Ты уверен, что они тебе не нужны? — спрашивает он. Я качаю
головой.
— Нет, даже если бы это были последние долларовые купюры на
Земле Вижу, что ответ ему нравится.
— Хорошо, — говорит он. — Но теперь позволь мне кое-что тебе
сказать, Скотт. Ты знаешь чайный сервиз твоей бабушки, который стоит в
столовой?
— Конечно.
— Сели ты заглянешь в синий кувшин на верхней полке, то
найдёшь там деньги. Мои деньги — не Холси. Чувствуешь разницу?
— Да, — отвечаю я.
— Да, готов спорить, что чувствуешь. У тебя есть недостатки,
но тупость в их число не входит. Будь я на твоём месте, Скотт, я бы взял эти
деньги — там порядка семисот долларов — и сделал бы ноги. Пятёрку положил бы в
карман, остальное — в ботинок. Десять лет — слишком мало для того, чтобы стать
бродягой, даже на короткое время, и я думаю, шансов на то, что тебя ограбят ещё
до того, как ты переберёшься через мост в Питтсбург, девяносто пять из ста, но
если ты останешься здесь, случится что-то очень плохое. Ты знаешь, о чём я
говорю?
— Да, но уйти не могу.
- Люди думают, что много чего не могут, а потом неожиданно
обнаруживают, что очень даже могут, когда оказываются в безвыходном положении,
— говорит отец. Смотрит на ступни, розовые, словно ошпаренные. — А если ты
сможешь добраться до Питтсбурга, я уверен, что мальчик, которому хватило ума
обвести вокруг пальца мистера Холси историей о болезни Лу Герига и сестре,
которой у меня никогда не было, сумеет раскрыть телефонный справочник на букву
«Д» и найти телефон городского Департамента по социальной защите детей. Или ты
сможешь покрутиться какое-то время в городе и найти что-нибудь получше, если не
расстанешься с этими семью сотнями баксов. Ребёнку, если доставать из загашника
по пятёрке или десятке, семисот баксов хватит надолго. Если не попадаться на
глаза копам и не дать ограбить себя на сумму, большую той, что в кармане.
Я говорю ему вновь: — Я не уйду.
- Но почему?
Объяснить я не могу. Отчасти это связано с тем, что почти
всю жизнь я прожил в этом фермерском доме, в компании отца и Пола. Информацию
об остальном мире я по большей части черпал из трёх источников: телевизора,
радио и собственного воображения. Да, я ходил в кино и полдюжины раз бывал в
Бурге, но всегда с отцом и старшим братом. От одной мысли о том, что я в
одиночку должен шагнуть в эту ревущую неизвестность, душа уходит в пятки. Н,
что важнее, я его люблю. Не так просто и однозначно (во всяком случае, за
исключением последних нескольких недель), как я любил Пола, но да, я его люблю.
Он резал меня, и бил, и обзывал всякими словами, частенько терроризировал меня
в детстве и отправлял спать с ощущением, что я маленький, глупый и никчёмный,
но у этих плохих времён была и хорошая сторона; они превращали каждый поцелуй в
золото, каждую похвалу, даже небрежную, в целую пещеру сокровищ И в десять лет
(может, потому, что я — его сын, его кровь) я понимаю, что эти поцелуи, эти
похвалы всегда были искренними, всегда были настоящими. Он — монстр, но монстр,
способный любить. Вот это и было кошмаром моего отца, маленькая Лизи: он любил
своих сыновей.
— Я просто не могу уйти, — говорю я ему.
Он думает об этом (полагаю, думает, надавить на меня или
нет), потом просто кивает.
— Хорошо. Ио послушай меня, Скотт. С твоим братом я так
поступил, чтобы сласти тебе жизнь. Ты это знаешь?
— Да, папа.
— Но если мне придётся что-то сделать с тобой, всё будет
по-другому. Тебе будет так плохо, что я могу за это отправиться в ад, пусть
даже ответственность ляжет не на меня, а на то, что сидит во мне. — его глаза в
этот момент уходят от моих, и я знаю, он снова видит их, и очень скоро я буду
говорить уже не с отцом. Потом он вновь смотрит на меня, и я в последний раз
ясно вижу отца. — Ты не позволишь мне отправиться в ад, правда? — спрашивает он
меня. — Ты не позволишь своему отцу отправиться в ад и гореть там вечно,
несмотря на то что иногда я относился к тебе плохо?
— Нет, папа, — отвечаю я, и слова даются мне с трудом.
— Ты обещаешь? Именем своего брата?
— Именем Пола.
Он опять смотрит в угол.
— Пойду прилягу. Приготовь себе что-нибудь поесть, если
хочешь, но потом не оставляй долбануло кухню в дерьме.
В ту ночь я просыпаюсь и слышу, что дождь со снегом
барабанят по окнам сильнее, чем прежде. Я слышу треск где-то во дворе и знаю,
что сломалось дерево, не выдержав намёрзшего на нём льда. Может, меня разбудил
треск другого сломавшегося дерева, но думаю, что это не так. Думаю, я услышал
его шаги на лестнице, пусть даже они старался идти тихо. Времени остаётся
только на то, чтобы вылезти из кровати и спрятаться под ней, хотя я и знаю, что
это бесполезно, дети всегда прячутся под кроватью, это первое место, куда он
заглянет.
Когда он входит в комнату, я вижу его ноги. Он по-прежнему
босиком. Не произносит ни слова. Просто подходит к кровати и встаёт рядом. Я
думаю, он постоит, как стоял раньше, потом, возможно, сядет на неё, но он не
садится. Вместо этого я слышу, как он «крякает», обычно он это делает, когда
поднимает что-то тяжёлое, коробку там пли ящик, потом он встаёт на цыпочки,
что-то шуршит в воздухе, слышится жуткий СКР-Р-РИП, матрас п пружины прогибаются
посередине, с пола поднимается пыль, и остриё кирки, которая стояла в сарае,
пробивает мою кровать. Замирает перед моим лицом, в дюйме от моего рта.
Кажется, я могу разглядеть на острие каждое пятнышко ржавчины и полоски чистого
металла, появившиеся в месте контакта с одной из пружин. Замирает на пару
секунд, а потом снова слышится «кряканье» и жуткий скрип: он пытается вытащить
кирку. Напрягается, но она сидит крепко. Остриё болтается у меня перед глазами,
потом опять замирает. Я вижу, что его пальцы появляются ниже края кровати, и
знаю, что он обхватил ладонями колени. Он наклоняется, с тем чтобы заглянуть
под кровать и убедиться, что я там, прежде чем вновь вытаскивать кирку.
Я не думаю. Я просто закрываю глаза и ухожу. В первый раз
после похорон Пола и впервые — со второго этажа. У меня только секунда, чтобы
подумать: «Я упаду», — но мне без разницы: всё лучше, чем продолжать прятаться
под кроватью и наблюдать, как незнакомец с лицом отца заглядывает под неё,
чтобы найти там меня, загнанного в угол; всё лучше, чем видеть дурную кровь,
которая взяла над ним верх.
И я падаю, но с небольшой высоты, пара футов, и, думаю,
только потому, что я в это верил. Слишком многое в Мальчишечьей луне зависит от
веры. Видеть в действительности означает верить, по крайней мере иногда… если
ты не заходишь слишком далеко в лес, не начинаешь блуждать.
