Вместо этого я молюсь моему брату, который любил меня до тех
пор, пока дурная кровь или какая-то тварь, как ни назови, не захватила его
разум и сердце. И я получаю ответ, хотя, наверное, никогда не узнаю, пришёл ли
он от Пола или из моего воображения, которое замаскировалось под него. Но в
принципе разницы я не вижу: мне требовался ответ — и я его получил. Пол говорит
мне в ухо, ясно и чётко, как при жизни: «Приз отца — поцелуй».
Я покрепче берусь за кирку. Реклама на радио заканчивается,
и Хэнк Уильямс поёт «Почему вы не любите меня, как прежде? Почему обращаетесь
со мной, как со старым ботинком?».
21
Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперь
всё написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчки
набегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизи
уверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его и
прочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение, то и дело вытирая
слёзы, чтобы достаточно ясно видеть написанное и понимать, о чём речь. Увидеть
всё мысленным взором, как она выяснила, оказалось чертовски легко. Маленький
мальчик, босоногий, возможно, в единственной уцелевшей паре джинсов, поднимает
кирку над спящим отцом в сером свете зари, под доносящуюся из радиоприёмника
музыку, на мгновение кирка эта зависает в пропахшем черничным вином воздухе и —
всё по-прежнему. А потом…
22
Я опустил её. Я опустил её с любовью (клянусь) и убил моего
отца. Я думал, что мне придётся ударить его снова, но этого единственного удара
хватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любой
моей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», — и ложился спать с той
же мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждой
моей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетным
деревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему я
смог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать — не
одно и то же.
Лизи, если ты это читаешь, я ушёл. Я думаю, что времени мне
отпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошее
время), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай ещё чутьчуть.
Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чей всё, что я до этого
написал.
Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть,
даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанёс ему скользящий удар, и мне не
пришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной,
заливая всё кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но даже
милосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когда
мне было всего лишь десять лёт. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозги
полетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопли
вылетели из носа, изо рта вывалился язык Голова наклонилась ещё ниже,
окровавленные мозги медоенно поползли вниз. Капли и какие-то ошмётки попали мне
на ноги ещё тёплые. По радио пел Хэнк Уильямс Одна из рук отца сжалась в кулак,
потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. И
я знал, что для него всё кончено.
Кирка всё ещё торчала из его головы.
Я попятился в угол комнаты, свернулся там калачиком и
заплакал. Наверное, уснул на какое-то время, точно не знаю, но когда поднял
голову, увидел, что в комнате светлее, солнце высоко, и подумал, что время
приближается к полудню. То есть прошло семь часов или около того. Вот тогда я в
первый раз попытался взять моего отца в Мальчишечью луну — и не смог. Я
подумал, что сначала мне нужно что-нибудь съесть, но и после еды не смог. Тогда
я подумал, что всё получится, если я приму ванну и смою с себя его кровь, а
также наведу в доме хоть какой-то порядок, но всё равно не смог. Я пытался и
пытался. Снова и снова. Думаю, два дня. Иногда я смотрел на него, завёрнутого в
одеяло, и заставлял себя верить, что он говорит; «Продолжай, Скут, сучий ты
сын, у тебя получится», как в какой-нибудь истории. Я пытался, потом прибирался
в доме, снова пытался, что-нибудь съедал и пытался сытым. Я вычистил весь дом!
От чердака до подвала! Однажды отправился в Мальчишечью луну сам, чтобы
доказать самому себе, что не потерял этой способности. Перенёсся туда, но не
смог взять своего отца. Я так старалься, Лизи.
23
Несколько пустых строк. В самом низу последней страницы он
написал: «Некоторые вещи — как якорь Лизи ты помнишь?»
— Я помню, Скотт, — прошептала она. — И твой отец был одним
из таких якорей, не так ли? — прошептала, гадая, сколько дней и ночей? Сколько
дней и ночей провёл Скотт рядом с трупом Эндрю «Спарки» Лэндона, прежде чем
прервал добровольное заточение и пригласил войти окружающий мир. Гадая, как он
всё это выдержал, не сойдя с ума раз и навсегда.
На обратной стороне листа тоже было что-то написано. Она
перевернула его и увидела, что Скотт ответил на один из её вопросов.
Пять дней я старалься. Наконец сдался и, завёрнутого в
одеяло, оттащил его к сухому колодцу. А когда дождь со снегом снова
прекратились, пошёл в «Мюли» и сказал: «Мои отец взял моего старшего брата, и,
я думаю, они ушли и оставили меня». Они отвезли меня к шерифу округа, толстому
старику по фамилии Гослинг, а тот определил меня в приют, и я остался, как
говорили, «на иждивении округа». Насколько мне известно, Гослинг был единственным
копом, который заезжал к нам в дом, но что с того? Мой отец однажды сказал:
«Шериф Гослинг не может найти собственную заднюю дырку после того, как
просрется».
Далее шёл пропуск, а потом снова текст (последние строки
послания её мужа), и Лизи видела, какие ему приходилось прикладывать усилия,
чтобы остаться собой, остаться взрослым. «Эти усилия он предпринимал ради
меня», — думала она. Нет, знала.
Любимая! Если тебе понадобится якорь, чтобы удержаться за
своё место в мире, не в Мальчишечьей луне, а в нашем общем мире, воспользуйся
африканом. Ты знаешь, как переправить его назад. Целую… как минимум тысячу раз.
Скотт.
P.S. Всё по-прежнему. Я тебя люблю.
24
Лизи ещё долго могла бы просидеть под деревом с письмом
Скотта, но вторая половина дня заканчивалась. Солнце ещё оставалось жёлтым, но
приближалось к горизонту, и очень скоро желтизна начала бы сменяться густеющим
оранжевым отливом, который она так хорошо помнила. Ей не хотелось идти по тропе
перед самым закатом, а это означало: пора в путь. Она решила, что оставит
последнюю рукопись Скотта здесь, но не под Деревом историй. Потому что нашла
место получше: изголовье неглубокой впадины, которая образовалась на могиле
Пола Лэндона.
Лизи вернулась к дереву «нежное сердце», ствол которого
покрывал мох, тому самому, которое чем-то напоминало пальму, неся с собой
остатки жёлтого афгана и влажную, на ощупь напоминающую гриб папку с рукописью.
Положила их на землю, потом подняла крест с надписью «ПОЛ» на перекладине. Он
расщепился, был в крови и перекошен, но не сломался. Лизи выпрямила перекладину
и поставила крест на прежнее место. Когда это сделала, заметила что-то лежащее
рядом, почти скрытое высокой травой. Она знала, что это, ещё до того, как взяла
в руки: шприц, которым так и не воспользовались, теперь более ржавый, чем
прежде, с колпачком на игле.
