— Доктор, вы можете подойти?
Мансингер не стал извиняться, просто сорвался с места. Лизи
за это его только зауважала: СОВИСА. Она подошла к двери в тот самый момент,
когда добрый доктор буквально сшиб с ног девушку, которая выскочила из
«смотровой-1», чтобы посмотреть, что происходит в приёмной, а потом толкнул
таращащуюся Аманду в объятия сестры так сильно, что они обе едва не повалились
на пол. Дорожный коп и полицейский округа Маунти стояли над молодым человеком
без видимых травм, который раньше дожидался своей очереди позвонить по
телефону. Теперь он лежал на полу, лишившись чувств. Парень с разорванной щекой
продолжал говорить, как будто ничего не произошло. Всё это заставило Лизи
вспомнить стихотворение, которое когда-то прочитал ей Скотт, — удивительное,
жуткое стихотворение о том, как мир вдруг начал вращаться, наплевав на то
(берьмо) сколько это приносит нам боли. Кто его написал? Элиот? Оден? Человек,
который написал стихотворение на смерть борт-стрелка? Скотт мог бы сказать. И в
этот момент она отдала бы последний цент, чтобы получить возможность
повернуться к нему и спросить, кто из них написал то стихотворение о страдании.
11
— Ты точно в порядке? — спросила Дарла. Она стояла у двери
маленького дома Аманды (после посещения больницы прошёл час или чуть больше), и
лёгкий ночной июньский ветерок обдувал их лодыжки и шелестел страницами журнала
на столике в холле.
Лизи скорчила гримасу.
— Если спросишь ещё раз, я блевану прямо на тебя. Всё у нас
будет хорошо. Мы выпьем какао… мне придётся её поить, потому что в нынешнем
состоянии она не сможет держать чашку в руке.
— И хорошо, — кивнула Дарла. — Если вспомнить, что она
сделала с последней, которую держала.
— Потом ляжем спать. Две старые девы Дебушер, не взяв в
постель даже один дилдо.
[37]
— Очень забавно.
— Завтра поднимемся с восходом солнца! Кофе! Овсянка! Потом
в аптеку с рецептами! Назад, чтобы сделать ванночку для рук. А потом, Дарла,
дорогая, ты заступаешь на вахту!
— Если ты так считаешь…
— Считаю. Поезжай домой и накорми своего кота. Дарла бросила
на неё ещё один, полный сомнения, взгляд, потом чмокнула в щёчку, как всегда
при расставании, обняла за плечи. Пошла по дорожке к своему маленькому
автомобилю. Лизи закрыла дверь, заперла на замок, посмотрела на Аманду, которая
сидела на диване в ночной рубашке из хлопчатобумажной ткани, спокойная и
умиротворённая. В голове промелькнуло название старинного готического романа… она
читала его в юном возрасте. «Мадам, вы говорите?»
— Анди? — мягко позвала она.
Аманда посмотрела на неё, её синие дебушеровские глаза были
такими большими и доверчивыми, что Лизи подумала: нет, не сможет она подвести
Аманду к интересующим её темам, Скотт и булы, Скотт и кровь-булы. Если Аманда
сама заговорит об этом, скажем, в темноте, когда они лягут в постель, это одно.
Но подводить её к этому… После такого трудного для неё дня?
У тебя тоже был тот ещё день, маленькая Лизи.
Что правда, то правда, но она не считала это поводом ставить
под угрозу умиротворённость, которую видела сейчас в глазах Аманды.
— Что скажешь, Лизи? — нарушила тишину Аманда.
— Как насчёт чашки какао перед тем, как лечь спать? Аманда
улыбнулась. Сразу помолодела на многие годы.
— Какао перед сном — это прекрасно.
Они выпили какао, а поскольку Аманда не могла брать чашку
руками, она разыскала безумно изогнутую пластмассовую трубочку (возможно, эта
трубочка отлично смотрелась бы на полке магазина «Обурн новелти») в одном из
кухонных ящиков. Прежде чем окунуть один конец в какао, Аманда показала
трубочку Лизи (зажав двумя пальцами, как и показывал ей доктор): «Смотри, Лизи,
это мой мозг».
С мгновение Лизи только таращилась на Аманду, не в силах
поверить, что действительно услышала, как сестра шутит. Потом рассмеялась.
Рассмеялись они обе.
12
Они выпили какао, по очереди почистили зубы, как
давным-давно делали в фермерском доме, где выросли, а потом легли спать. Но как
только погасла прикроватная лампа и комната погрузилась в темноту, Аманда
произнесла имя сестры.
Господи, вот оно, тревожно подумала Лизи. Опять на бедного
Чарли выльют ведро помоев. Или… речь пойдёт о буле? В этом всё-таки что-то
есть? А если есть, хочу ли я об этом слышать?
— Что, Анда?
— Спасибо, что помогаешь мне. От этой мази, которую дал мне
доктор, рукам гораздо лучше, — и она перекатилась на бок.
Лизи вновь изумилась: неужели это всё? Вроде бы да, потому
что через минуту или две дыхание Аманды изменилось, стало медленнее и ровнее,
как во сне. Она, конечно, ещё могла проснуться и потребовать таблетку
тайленола, но пока точно заснула.
Лизи не рассчитывала на такое счастье. Она ни с кем рядом не
спала с ночи перед отъездом мужа в его последнее путешествие и уже отвыкла от
этого. Опять же, её не отпускали мысли о «Заке Маккуле», не говоря уже про
работодателя, инкунка, сукиного сына Вудбоди. Она должна поговорить с Вудбоди в
самое ближайшее время. Собственно, завтра. А пока она должна приготовиться к
тому, что, возможно, придётся провести несколько часов без сна, может, всю
ночь, скажем, в кресле-качалке Аманды, которое стояло внизу… если так, она,
возможно, найдёт на книжных полках что-нибудь достойное для чтения.
«Мадам, вы говорите?», подумала Лизи. Может, ту книгу написала
Элен Макиннес? И стихотворение о башенном стрелке точно написал не мужнина…
С этой мыслью Лизи и провалилась в глубокий сон. Ей не
снилось полотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ — ЛУЧШАЯ МУКА». Ей вообще ничего не
снилось.
13
Она проснулась глубокой ночью, когда луна зашла, а время,
казалось, остановилось. Лизи не понимала, то ли проснулась, то ли по-прежнему
спит, прижавшись к тёплой спине Аманды, как когда-то прижималась к тёплой спине
Скотта, или пристроив коленные чашечки в подколенные углубления Аманды, как
когда-то пристраивалась к Скотту… в их кровати, в сотнях кроватей в номерах
мотелей. Чёрт, в пятистах кроватях, может, в семистах, я слышу тысячу,
кто-нибудь скажет «тысяча», ставка поднимается до тысячи? Она думала о булах и
кровь-булах. О СОВИСЕ и о том, как иногда ты можешь только склонить голову и
ждать, когда переменится ветер. Она думала, если темнота любила Скотта, что ж,
тогда это была истинная любовь, не так ли, потому что и он любил темноту;
танцевал с ней по бальному залу годов, пока наконец темнота не унесла его с
собой. Она подумала: Я снова иду туда.
