Стоя у двери на кухню, дожидаясь возвращения Скотта, она не
могла вспомнить всего, что наговорила ему, только каждая последующая фраза была
жёстче предыдущей, преследовала цель причинить большую боль. В какой-то момент
она ужаснулась, осознав, что ничем не отличается от совершенно распоясавшейся
Дарлы (ещё одна задиристая Дебушер), и к тому моменту его улыбка давно уже
сошла на нет. Он так серьёзно смотрел на неё, такими невероятно большими
глазами. Влага только увеличивала их размеры, и казалось, они вот-вот «съедят»
всё лицо. Она остановилась в какой-то момент, не закончив тирады о том, что
ногти у "него грязные, а он грызёт их, как крыса, когда читает. Она
остановилась, и паузу не заполнил ни шум двигателя проезжающего автомобиля, ни
скрип шин, ни даже музыка, которая обычно доносилась из ночного клуба «Рок».
Тишина накрыла её с головой, и она поняла, что хочет дать задний ход, да только
понятия не имела, как это сделать. Самое простейшее («Я всё равно люблю тебя,
Скотт, ляжем в постель») сразу в голову не пришло. Только после була.
— Скотт… Я…
Она не знала, куда двинуться дальше, но, похоже, и
необходимости в этом не было. Скотт поднял указательный палец левой руки, как
учитель, который собрался сказать что-то очень важное, и улыбка вернулась. Во
всяком случае, некое подобие улыбки.
— Подожди.
— Подождать?
На его лице отразилась радость, словно она постигла какой-то
сложный замысел.
— Подожди.
И прежде чем она успела сказать что-то ещё, он вышел в
темноту, расправив плечи, уверенной походкой (весь алкоголь выветрился), джинсы
обтягивали узкие бёдра. Ей удалось лишь один раз произнести его имя: «Скотт?» —
на что он опять поднял указательный палец: подожди. А потом тени поглотили его.
17
И теперь она стоит, в тревоге глядя на лужайку. Она
выключила свет на кухне в надежде, что так ей будет легче разглядеть его, но,
пусть во дворе соседнего дома горит фонарь, тени захватили большую часть
склона. В соседнем дворе залаяла собака. Звать собаку Плутон, она это знает,
потому что соседи время от времени выкрикивают эту кличку, подзывая собаку к
себе, но какой от этого прок? Она думает о звоне разбившегося стекла, который
слышала минуту назад: как и лай, звенело где-то неподалёку. Другие звуки этой
несчастливой ночи доносились издалека.
Почему, ну почему она так набросилась на него? Она же с
самого начала не хотела идти на этот дурацкий шведский фильм! И почему она
находила в этом такую радость? Такую злобную и мерзкую радость?
И на этот вопрос ответа у неё не было. Конец весны, ночной
воздух наполнен ароматами, и как долго он там, в темноте? Только две минуты?
Может, пять? Кажется, дольше. И этот звук разбивающегося стекла, он как-то
связан со Скоттом?
Внизу, под холмом, расположены теплицы.
Нет причины для того, чтобы её сердце ускорило бег, но оно
ускоряет. И едва это почувствовав, Лизи видит движение за пределами зоны
видимости, где её глаза уже ничего увидеть не могут. Секундой позже что-то
движущееся принимает очертания мужской фигуры. Она испытывает облегчение, но
страх не уходит. Она продолжает думать о звуке разбивающегося стекла. И идёт он
как-то странно. Прежняя уверенная походка куда-то подевалась.
Теперь она зовёт его по имени, но имя это слетает с губ
шепотком: «Скотт?» И одновременно её рука шарит по стене в поисках выключателя,
чувствуя необходимость включить фонарь над дверью на кухню, осветить ведущие к
ней ступени.
Имя она произносит тихо, но человек-тень, который бредёт
через лужайку (да, именно бредёт, всё так, не идёт, а бредёт), поднимает голову
в тот самый момент, когда странным образом онемевшие пальцы Лизи находят
выключатель и щёлкают им.
— Это бул, Лизи! — кричит он, едва вспыхивает свет, и разве
могло бы получиться лучше, если б этот эпизод играли на сцене? Она думает, что
нет. В его голосе она слышит восторженное облегчение, как будто ему удалось всё
поправить. — И это не просто бул, это кровь-бул!
Она никогда не слышала этого слова раньше, но не путает его
ни с фу, ни с буром, ни с чем-то ещё. Это бул, ещё одно словечко Скотта, и это
не просто бул, а кровь-бул. Свет фонаря над дверью спускается со ступенек
навстречу Скотту, а он протягивает к ней левую руку как додарок, она уверена,
что протягивает именно как подарок, и она также уверена, что где-то под этим есть
рука, и молится Иисус Марии и Иосифу, Вечному Плотнику, чтобы под этим была
рука, иначе ему придётся заканчивать книгу, над которой он сейчас работает, и
все прочие книги, за которые может взяться позже, печатая одной рукой. Потому
что на месте левой руки теперь красная и кровоточащая масса. Кровь струится
между отростками, которые вроде бы были пальцами, и, даже сбегая по ступенькам
ему навстречу, едва не сломав ногу, она считает эти отростки: один, два, три,
четыре и, слава Богу, большой палец, пять. Пока всё на месте, но его джинсы в
красных пятнах, и он всё протягивает к ней иссечённую левую руку, ту самую,
которой он пробил одну из толстых стеклянных панелей теплицы, проломившись
через зелёную изгородь у подножия холма, чтобы добраться до неё. И теперь
протягивает ей свой подарок, акт искупления за опоздание, кровь-бул.
— Это для тебя, — говорит он, когда она срывает с себя
блузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, как
материя напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает
(разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, что
она говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, что
мужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он был
наполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёками
и претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой форме
высказывались ему. Кем угодно?
Нет, не совсем. Он не столь уязвим. Только теми, кого он
любит. И Лизи внезапно осознаёт, что она — не единственная, кто ничего не
рассказывал о своём прошлом.
— Это для тебя. Чтобы сказать, я сожалею, что забыл, и
такого больше не повторится. Это бул. Мы…
— Скотт, помолчи. Всё хорошо. Я не…
— Мы называем это кровь-6ул. Он особенный. Отец говорил мне
и Полу…
— Я не злюсь на тебя. Никогда не злилась.
Он останавливается у первой из скрипящих деревянных
ступенек, ведущих к двери на кухню, таращится на неё. Её блузка неумело
завёрнута вокруг его левой руки, как рыцарская матерчатая перчатка; когда-то
жёлтая, теперь она практически вся красная. Лизи стоит на лужайке в
бюстгальтере «мейденформ», чувствует, как трава щекочет голые лодыжки. В
тусклом жёлтом свете фонаря, который льётся на них от кухонной двери, ложбинка
между грудей прячется в глубокой тени.
