19
В аптечке нет подходящего бинта, чтобы перевязать руку
Скотта, вот Лизи и отрывает длинные полосы от простыни. Простыня старая, но её
потеря печалит Лизи: на зарплату официантки (плюс жалкие чаевые
неудачников-изгоев и, чуть побольше, преподавателей, которые заглядывают на
ленч в пиццерию «У Пэт») она не может позволить себе часто покупать льняные
простыни. Но она думает о порезах на ладони и глубокой ране на предплечье и не
колеблется.
Скотт засыпает, прежде чем его голова касается подушки на
своей половине её до нелепости узкой кровати; Лизи думает, что сон сразу не
придёт — его отгонят раздумья о том, что он ей рассказал, но куда там —
мгновение, и она уже спит.
За ночь она просыпается дважды. Первый раз — по малой нужде.
Кровать пуста. Не открывая глаз, она идёт к ванной, на ходу задирая к бёдрам
большущую футболку с надписью «УНИВЕРСИТЕТ МЭНА» на груди, в которой спит,
говоря: «Скотт, поторопись, ладно, очень хочется…» — но, войдя в ванную, в
свете ночника, который она всегда оставляет включённым, видит, что комнатка
пуста. Скотта там нет. И сиденье не поднято, а он всегда оставляет его поднятым
после того, как отливает.
И Лизи уже совершенно не хочется облегчиться. Мгновенно её
охватывает ужас: он проснулся от боли, вспомнил всё, что она ему наговорила, и
его раздавили (как там это называется в «Инсайдере» Чаки?) вернувшиеся
воспоминания.
Причиной ухода стали эти воспоминания или всё то, что он
носил в себе? Точно она не знает, но уверена, что эта детская манера разговора…
от неё точно мурашки бегут по коже… а вдруг он вернулся к теплицам, чтобы
закончить начатое? На этот раз разрезать не руку, а горло?
Она спешит на кухню (в квартире только кухня и спальня) и
краем глаза видит его, свернувшегося на кровати. Спит он в обычной для него
позе зародыша, колени чуть ли не касаются груди, лоб упирается в стену (осенью,
когда они съедут с этой квартиры, на стене останется слабое, но всё-таки
различимое пятно — метка Скотта). Она не раз говорила, что ему было бы больше
места, если б он спал с края кровати, но он всегда ложится к стене. Сейчас чуть
меняет позу, пружины скрипят, и в свете уличного фонаря Лизи видит чёрную прядь
волос на его щеке.
Его не было в кровати.
Но он здесь, в доме. Если она сомневается, то может
подсунуть руку под прядь волос, на которую смотрит, приподнять её,
почувствовать вес.
Может, мне только приснилось, что его нет?
Это логично (вроде бы), но, вернувшись в ванную и сев на
унитаз, она думает: Его не было. Когда я встала, эта долбаная кровать была
пуста.
Она поднимает сиденье после того, как заканчивает свои дела,
потому что он, если встанет ночью, будет слишком сонным, чтобы вспомнить об
этом. Потом возвращается в кровать. К тому времени уже спит на ходу. Он рядом с
ней, и это имеет значение. Конечно же, только это и имеет.
20
Второй раз она просыпается не сама.
— Лизи.
Скотт трясёт её.
— Лизи, маленькая Лизи.
Она не хочет просыпаться, у неё был тяжёлый день (чёрт,
тяжёлая неделя), но Скотт не отстаёт.
— Лизи, проснись.
Она ожидает, что утренний свет ударит в глаза, но ещё темно.
— Скотт. В чём дело?
Она хочет спросить, не началось ли кровотечение, не сползла
ли повязка, но это очень сложные вопросы для её затянутого туманом сна мозга.
Поэтому сойдёт и «В чём дело?».
Его лицо нависает над её, сна нет ни в одном глазу. Он
взволнован, но его не гложет страх, и у него ничего не болит. Он говорит:
— Мы не можем и дальше так жить.
Эта фраза разгоняет сон, потому что пугает её. Что он такое
говорит? Хочет порвать с ней?
— Скотт? — Она шарит рукой по полу, находит свой «таймекс»,
щурясь, всматривается в циферблат. — Ещё только четверть пятого! — Голос
недовольный, раздражённый, и она недовольна и раздражена, но при этом и
испугана.
— Лизи, мы должны жить в настоящем доме. Купить его. — Он
мотает головой. — Нет, это потом. Я думаю, мы должны пожениться.
Облегчение охватывает её, и она откидывается на подушку.
Часы выскальзывают из расслабившихся пальцев и падают на пол. Это нормально.
«Таймексы» выдерживают всё, продолжая тикать. За облегчением следует изумление;
ей только что сделали предложение, как леди в романе. За возом облегчения
последовала маленькая красная тележка ужаса. Предложение ей сделал (в четверть
пятого утра, обратите внимание) тот самый парень, который продинамил её вчера
вечером и превратил руку в кровавое месиво после того, как она отругала его за
это (и наговорила кое-что ещё, что правда, то правда), а потом вернулся,
протягивая ей раненую руку, как какой-то долбаный рождественский подарок. У
этого парня умер брат, о чём она узнала этой ночью, и мать погибла вроде бы
только потому, что он (как там выразился этот модный писатель?) вырос слишком
большим.
— Лизи?
— Замолчи, Скотт, я думаю. — Но как трудно думать, когда
луна зашла, и время остановилось, что бы там ни показывал «таймекс».
— Я тебя люблю, — мягко говорит он.
— Знаю. Я тоже люблю тебя. Дело не в этом.
— Может, в этом, — возражает он. — В том, что ты любишь
меня. Может, в этом всё дело. Никто не любил меня, кроме Пола. — Долгая пауза.
— И, наверное, отца.
Она приподнимается на локте.
— Скотт, множество людей любит тебя. Когда ты читал отрывки
из своей последней книги… и той, над которой сейчас работаешь… — Она скорчила
гримаску. Новая книга называлась «Голодные дьяволы», и то, что она читала и
слышала, ей определённо не нравилось. — Когда ты читал, послушать тебя пришли
около пятисот человек! Им пришлось перевести тебя из Мэн-лодж в аудиторию Хока!
Когда ты закончил, они аплодировали тебе стоя!
— Это не любовь, — отвечает он, — любопытство. И, только
между нами, это шоу уродов. Когда ты публикуешь свой первый роман в двадцать
один год, ты узнаёшь всё о шоу уродов, пусть даже твою книгу покупают лишь
библиотеки, и она не выпускается массовым тиражом. Но ведь тебя не волнуют все
эти вундеркинды, Лизи…
— Волнуют… — Она уже полностью проснулась или почти
полностью.
— Да, но… дай мне сигарету, любимая. — Его сигареты на полу,
в пепельнице в виде черепахи, которую она держит для него. Она протягивает ему
пепельницу, вставляет сигарету между губами, даёт прикурить. Он продолжает. —
Но тебя также волнует, чищу я зубы или нет…
