— Я заблудилась. — Она опустила руки. Жалко рассмеялась. —
Заблудилась в густом долбаном лесу.
Нет, я думаю, самый густой, самый тёмный лес ещё впереди…
там, где стволы деревьев толстые, их запах сладкий и прошлое ещё настоящее.
Всегда настоящее. Помнишь, как ты последовала за ним в тот день? Как
последовала за ним в лес по непривычному октябрьскому снегу?
Разумеется, она помнила. Он шёл первым, а она старалась идти
по следам своего сложного, многогранного молодого человека. И это так похоже на
происходящее сейчас, не так ли? Только если она собирается продолжать в том же
духе, сначала ей нужно кое-что ещё. Ещё один «кусок» воспоминаний.
Лизи включила передачу, посмотрела в зеркало заднего вида,
убедилась, что на шоссе никого нет, развернулась и поехала обратно, выжимая из
мотора «BMW» всё его лошадиные силы.
12
Нареш Патель, хозяин «Пательс маркет», находился в магазине,
когда Лизи вошла в торговый зал в самом начале шестого часа этого долгого,
долгого четверга. Он сидел на стуле за кассовым аппаратом, ел карри из курицы и
наблюдал, как Шейна Твейн танцует на местном музыкальном телеканале. Он
отставил тарелку и поднялся навстречу Лизи. Его футболку украшала надпись: Я
(сердечко) ОЗЕРО «ЧЕРНЫЙ СЛЕД».
— Пачку «Салем лайтс», пожалуйста, — попросила Лизи. —
Знаете, лучше две.
Мистер Патель работал в магазине (сперва у отца в
Нью-Джерси, потом в своём собственном) почти сорок лет и прекрасно знал, что
лучше ничего не говорить ни трезвенникам, которые вдруг требуют спиртное, ни
некурящим, которые внезапно покупают сигареты. Просто нашёл желаемую дамой
отраву на одной из полок (выбор предлагался богатый) и сказал, какой прекрасный
выдался день. Прикинулся, что не заметил шока, отразившегося на лице миссис
Лэндон, когда та узнала, сколько стоит эта самая отрава. Что лишний раз
говорило о длительности её периода воздержания от курения. По крайней мере она
хотя бы могла позволить себе такую покупку; у мистера Пателя были покупатели,
которые брали сигареты, оставляя детей голодными.
— Спасибо, — поблагодарила Лизи.
— Здесь вам всегда рады, пожалуйста, заходите ещё, — ответил
мистер Патель и вернулся на стул, чтобы посмотреть, как Даррил Уорли поёт
«Ужасная прекрасная жизнь». Нравилась ему эта песня.
13
Лизи припарковала автомобиль позади магазина, чтобы не
мешать подъезду к бензоколонкам (их было четырнадцать, на семи бетонных
«островках»), и, едва сев за руль, завела двигатель, чтобы опустить стекло. Тут
же включился ХР-радио-приёмник
[56]
под приборным щитком (как бы Скотту
понравились все эти музыкальные каналы!). Настроен он был на программу
«Пятидесятые», и Лизи особенно не удивилась, услышав «Ш-Бум». Исполняла песню,
однако, не группа «Кордс», а квартет, который Скотт называл «Четыре белых
мальчика». Это по трезвости. Если был пьян, то «Четверо симпатичных хонки
[57]
».
Она открыла одну из пачек, сунула «Салем лайт» между губами
впервые за… когда она в последний раз сходила с пути праведного? Пять лет
назад? Семь? Когда прикуриватель «BMW» выпрыгнул из гнезда, она поднесла
раскалённый торец к сигарете и осторожно вдохнула сдобренный ментолом дым. Тут
же выкашляла его, глаза наполнились слезами. Попыталась затянуться снова. Пошло
лучше, но закружилась голова. Третья затяжка. Никакого кашля, но ощущение
такое, будто вот-вот потеряешь сознание. Если бы она упала на рулевое колесо,
загудел бы клаксон, и мистер Патель выскочил бы из магазина, чтобы посмотреть,
что происходит. Может, не позволил бы ей сгореть заживо в автомобиле.
И как тогда следовало определить её смерть: жертвоприношение
или казнь путём выбрасывания из окна? Скотт бы знал, точно так же, как знал,
кто записал чёрную версию «Ш-Бум» («Кордс») и кому принадлежала бильярдная в
фильме «Последний киносеанс» - Сэму Льву.
Но Скотт, «Кордс» и Сэм Лев ушли.
Она затушила сигарету в девственно чистую пепельницу. Не
смогла вспомнить название мотеля в Нашвилле, того самого, куда вернулась, когда
в конце концов уехала из больницы («Да, вернулась, как пьяница к своему вину, а
пёс — к своей кости», — услышала в голове голос Скотта), только портье дал ей
паршивый номер с окном, выходящим на дощатый забор. А за этим забором, похоже,
собрались все собаки Нашвилла, и лаяли, лаяли, лаяли. В сравнении с этими
собаками давешний Плутон смотрелся маленьким щенком. Она легла на одну из
двуспальных кроватей, зная, что ей не уснуть, что всякий раз, засыпая, она
будет видеть Блонди, поворачивающего ствол маленького блядского револьвера к
сердцу Скотта, будет слышать, как Блонди говорит: «Я должен положить конец
всему этому динг-донгу ради фрезий», — и широко раскрывать глаза, забыв про
сон. Но, вероятно, она всё-таки уснула и проспала достаточно долго, чтобы
набраться сил на следующий день (три часа, может, четыре), и как ей удалось
совершить этот выдающийся подвиг? С помощью серебряной лопаты, вот как. Она
положила её на пол рядом с кроватью, где могла дотянуться до неё и потрогать
всякий раз, когда начинала думать, что не успеет, что слишком медлительна. Или
что Скотту ночью станет хуже. И об этом она не вспоминала все последующие годы.
Лизи просунула руку между передними сиденьями, коснулась лопаты. Прикурила
новую сигарету свободной рукой и заставила себя вспомнить, как пошла проведать
его следующим утром, поднявшись по лестнице на третий этаж, в отделение
интенсивной терапии, в уже удушающей жаре, потому что на обоих лифтах в этой
части больницы висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ». Подумала о том, что произошло,
когда она подходила к палате Скотта. Глупость, конечно, одно из тех
происшествий…
14
Это одно из тех происшествий, какие пугают живых до смерти
совершенно непреднамеренно. Лизи идёт по коридору от лестницы в его конце, а
медсестра выходит из палаты 319 с подносом в руках, оглядываясь через плечо на
раскрытую дверь, с нахмуренным лицом. Лизи здоровается с медсестрой (которой не
больше двадцати трёх лет, а выглядит она ещё моложе), чтобы сообщить ей о своём
приходе. Здоровается тихонько, маленькая Лизи не из тех, кто гаркает, но
медсестра вдруг пронзительно вскрикивает и роняет поднос. Тарелка и кофейная
чашка падение выдерживают — эта посуда небьющаяся, как в кафетерии, но обычный
стеклянный стакан из-под сока разбивается, осколки и остатки сока разлетаются
по линолеуму и ранее идеально белым туфлям медсёстры. Глаза её широко
раскрываются, совсем как у оленя, выхваченного из темноты фарами, на мгновение
у неё появляется желание сорваться с места и бежать со всех ног, но потом она
берёт себя в руки и объясняет: «Ой, извините, вы меня напугали». Она приседает
— подол юбки задирается, открывая обтянутые белыми чулочками колени, — и ставит
на поднос тарелку и чашку. Потом быстро и при этом осторожно начинает собирать
осколки стакана. Лизи пристраивается рядом, помогает ей.
