— Нет, мэм, я сама справлюсь, — говорит медсестра с сильным
южным выговором. — Это целиком моя вина. Я не смотрела, куда иду.
— Всё нормально, — отвечает Лизи. Ей удаётся опередить
молодую медсестру и положить на поднос несколько осколков. Потом салфеткой
начинает вытирать разлившийся сок. — Это поднос с завтраком моего мужа. Я бы
чувствовала себя виноватой, если бы не помогла.
Медсестра как-то странно смотрит на неё: к взгляду «Так это
ты замужем за ним?» Лизи более-менее уже привыкла, но это несколько иной
взгляд. Потом вновь смотрит на пол в поисках осколков, которые ещё не успела
собрать.
— Он поел, не так ли? — улыбаясь, спрашивает Лизи.
— Да, мэм. Поел очень хорошо, учитывая, что ему пришлось
пережить. Полчашки кофе, больше ему не разрешили, яичницу, апельсиновый сок,
фруктовое желе, съел целую вазочку. Сок не допил. Как видите. — Она поднимается
с подносом в руках. — Я принесу бумажные полотенца с сестринского поста и уберу
остальное.
Молодая медсестра колеблется, потом с её губ срывается
нервный смешок.
— Ваш муж ещё и фокусник, не так ли?
Без всякой на то причины Лизи думает: СОВИСА. Но только
улыбается и говорит:
— Фокусов у него целый мешок. Что у здорового, что у
больного. Какой он показал вам?
И из глубин памяти всплывает ночь первого була, когда она,
окончательно не проснувшись, направилась в ванную квартиры в Кливс-Миллс,
говоря: «Скотт, поторопись…» Говоря потому, что знала: он должен быть там,
поскольку в кровати его точно не было.
— Я вошла в палату, чтобы посмотреть, как он, — говорит
медсестра, — но я могу поклясться, что кровать была пуста. Я хочу сказать,
стойка под капельницу на месте, ёмкости с раствором тоже, но… Я подумала, что
он вытащил иглу и пошёл в ванную. Пациенты иногда ведут себя так странно, чего
только не делают, когда отходят от наркоза.
Лизи кивает, надеясь, что на лице у неё вежливая
выжидательная улыбка. Которая говорит: «Я слышала эту историю раньше, но готова
слушать ещё и ещё».
— Тогда я пошла в ванную, а там никого. Я обернулась и…
— Он на кровати, — заканчивает за неё Лизи. Говорит мягко,
всё с той же улыбкой. — Гопля, абракадабра. — А думает: «Бул, конец».
— Да, как вы узнали?
— Ну, — Лизи всё улыбается, — Скотт умеет сливаться с тем,
что его окружает.
Вроде бы исключительно дурацкое объяснение (ложь человека со
слабым воображением), но это не так. Потому что совсем это не ложь. Она
постоянно теряет его в супермаркетах или универмагах (местах, где его по
каким-то причинам практически никогда не узнают) и однажды полчаса охотилась за
ним в библиотеке университета Мэна, пока не нашла в зале периодики, куда до
того заглядывала дважды. Когда она отчитывала Скотта (заставил искать себя в
таком месте, где она не могла повысить голос, чтобы позвать его), он пожал
плечами и отверг все обвинения, утверждая, что всё время был в зале периодики,
просматривал новые номера поэтических журналов. И у неё, между прочим, не
возникло и мысли, что он говорит не всю правду или уж тем более врёт. Просто
она каким-то образом… проглядела его.
Медсестра улыбается и говорит ей:
— Именно это Скотт и сказал — что он сливается с тем, что
окружает его. — Тут девушка краснеет. — Он попросил нас называть его Скотт.
Прямо-таки потребовал. Надеюсь, вы не возражаете, миссис Лэндон. — У этой юной
южанки «миссис» превращается в «миз», но её выговор совершенно не нервирует
Лизи в отличие от случая с Дэшмайлом.
— Отнюдь. Он требует этого от всех девушек, особенно
симпатичных.
Медсестра улыбается и краснеет ещё сильнее.
— Он сказал, что видел, — как я вошла и посмотрела прямо на
него. И сказал что-то вроде: «Я всегда был одним из самых белокожих белых
людей, а после того как потерял столько крови, должно быть, вошёл в первую
десятку».
Лизи вежливо смеётся, но у неё начинает жечь желудок.
— Разумеется, с белыми простынями и его белой пижамой… —
Молодая медсестра начинает успокаиваться. Она хочет поверить, и Лизи не
сомневается, что она верила, когда Скотт ей всё это рассказывал и смотрел на
неё яркими карими глазами, но теперь начинает понимать абсурдность только что
сказанного.
Лизи спешит ей на помощь.
— А ещё он умеет замирать, — говорит она, хотя Скотт — один
из тех, кто пребывает в постоянном движении. Даже читая книгу, он ёрзает в
кресле, грызёт ногти (на какое-то время перестал грызть после её гневной
тирады, потом снова начал), почёсывает руки, как наркоман, которому требуется
очередная доза, иногда даже начинает поднимать пятифунтовые гантели, всегда
лежащие рядом с его любимым креслом. Насколько ей известно, не дёргается он,
лишь когда глубоко спит или пишет и работа идёт очень даже хорошо. Но на лице
медсестры по-прежнему читается сомнение, поэтому Лизи продолжает её убеждать
радостным тоном, который звучит ужасно фальшиво даже для неё самой: — Иногда,
клянусь, он словно превращается в предмет интерьера. Я сама проходила мимо
него, и не один раз. — Она касается руки медсестры. — Я уверена, то же самое
произошло и с вами, дорогая.
Она уверена, что ничего такого не произошло, но медсестра
дарит ей благодарную улыбку, и тема отсутствия Скотта закрывается. «Или скорее
мы с ней закончили, — думает Лизи. — Как с маленьким камнем, который сам вышел
из почки».
— Сегодня ему гораздо лучше, — говорит медсестра. — Доктор
Уэндлштадт заходил к нему рано утром и был просто потрясён.
Лизи в этом нисколько не сомневается. И лишь говорит
медсестре то, что сказал ей Скотт много лет назад в квартире в Кливс-Миллс.
Тогда она подумала, что это всего лишь расхожая фраза, но теперь она сама в это
верит. Да, и верит на все сто процентов.
— Лэндоны поправляются очень быстро, — говорит она, а потом
идёт к мужу.
15
Он лежит с закрытыми глазами, повернув голову набок, очень
белый человек на очень белой кровати (и это чистая правда), но не увидеть его
невозможно из-за гривы тёмных и длинных, до плеч, волос. Стул, на котором она
сидела прошлым вечером и ночью, стоит на том же самом месте, где она его и
оставила, и она вновь садится на него. Достаёт свою книгу, «Дикарей» Ширли
Конран. Вынимает закладку и чувствует на себе взгляд Скотта. Поднимает глаза.
— Тебе сегодня получше, дорогой? — спрашивает она. Он долго
молчит. Дыхание по-прежнему свистящее, но крика в нём, как на раскалённом
асфальте автостоянки, когда он молил о льде, больше нет. «Ему действительно
лучше», — думает она. Потом с усилием он перемещает руку, пока не накрывает её
ладонь. Сжимает. Его губы (они выглядят ужасно сухими, чуть позже она принесёт
ему гигиеническую помаду) раскрываются в улыбке.
