— Может, позже, — отвечает она, зная, что позже она так
наестся, что ей будет не до траханья, но этой не важно; если снег и дальше
будет так валить, они почти наверняка проведут вторую ночь в «Оленьих рогах», и
её это вполне устраивает.
Она раскрывает рюкзак и выкладывает их ленч. Два толстых
сандвича с курятиной (и много-много майонеза), салат, два увесистых куска того,
что оказывается пирогом с изюмом.
— Конфетка, — говорит он, когда она протягивает ему бумажную
тарелку.
— Разумеется, конфетка, — соглашается она. — Мы под
конфетным деревом.
Он смеётся.
— Под конфетным деревом. Мне это нравится. — Потом улыбка
тает, и он смотрит на неё со всей серьёзностью. — Тут мило, не правда ли?
— Да, Скотт. Очень мило.
Он наклоняется над едой. Она наклоняется ему навстречу. Они
целуются над салатом.
— Я люблю тебя, маленькая Лизи.
— Я тоже люблю тебя. — И в тот момент, спрятанная от мира в
этом зелёном и магическом круге тишины, она не могла любить его больше. Это
точно.
7
Хотя Скотт и утверждал, что страшно голоден, он съедает лишь
половину своего сандвича и едва прикасается к салату. К пирогу с изюмом не
притрагивается вовсе, но выпивает больше половины бутылки вина. У Лизи аппетит
получше, но и она набрасывается на еду не с той жадностью, какую могла ожидать
от себя. Её гложет червь тревоги. О чём бы ни думал Скотт, озвучивание этих
мыслей дастся ему нелегко, а ей, возможно, придётся ещё тяжелее. Отсюда и
большая часть её тревоги: она понятия не имеет, о чём может пойти речь.
Какие-то проблемы с законом в той сельской западной Пенсильвании, где он вырос?
У него уже есть ребёнок? Может, он даже женился по молодости, и этот
скороспелый брак через два месяца закончился разводом или аннулированием
семейного союза? Или речь пойдёт о Поле, брате, который умер? В любом случае
разговор этот состоится сейчас. «Точно так же, как за громом следует дождь», —
сказала бы добрый мамик. Скотт смотрит на свой кусок пирога, вроде бы хочет
откусить, вместо этого достаёт пачку сигарет.
Она вспоминает его «Семьи засасывают», и думает: «Это булы.
Он привёл меня сюда, чтобы рассказать мне о булах». И не удивляется тому
жуткому страху, который вселяет в неё эта мысль.
— Лизи, — говорит он. — Я должен тебе кое-что объяснить. И
если ты передумаешь насчёт того, чтобы выходить за меня замуж…
— Скотт, я не уверена, что хочу это слышать… Его улыбка
безрадостная и испуганная.
— Я готов спорить, что не хочешь. И я знаю, что не хочу
рассказывать. Но это… как пойти к доктору на укол… нет, хуже, чтобы вскрыть
кисту или даже карбункул. Короче, это то, что нужно сделать. — Его яркие карие
глаза не отрываются от её глаз. — Лизи, если мы поженимся, мы не сможем иметь
детей. Это однозначно. Я не знаю, как сильно ты хочешь их сейчас, и, полагаю,
для тебя это естественное желание: жить в большом доме в окружении большой
семьи. Я хочу, чтобы ты знала: если ты выйдешь за меня, такого быть не может. И
я не хочу, чтобы через пять или десять лет ты смотрела на меня и кричала: «Ты
никогда не говорил мне, что это одно из условий!»
Он глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри.
Сине-серые клубы поднимается к белому куполу. Скотт поворачивается к ней. Лицо
очень бледное, глаза огромные. «Как драгоценные камни», — думает она,
зачарованная. Первый и единственный раз она воспринимает его не как
симпатичного мужчину (не такой уж он и симпатичный, но при правильном освещении
может смотреться великолепно), а как красавца. Такими глазами смотрят на
красивых женщин. Вот это её и зачаровывает, но одновременно и ужасает.
— Я слишком сильно люблю тебя, Лизи, чтобы лгать тебе. Я
люблю тебя всем сердцем. Я подозреваю, что такая безотчётная любовь со временем
может стать тяжёлой ношей для женщины, но на другую не способен. Я думаю, со
временем мы станем богатой парой по части денег, но я всю жизнь буду
эмоциональным нищим. Деньги будут, но насчёт остального я лгать не стану. Ни в
тех словах, которые произнесу, ни в тех, что придержу. — Он вздыхает (звук
долгий, сотрясающий всё его тело) и прижимает ладонь руки, которая держит
сигарету, ко лбу, словно у него болит голова. Потом убирает руку и снова
смотрит на Лизи. — Никаких детей, Лизи. Мы не можем, Я не могу.
— Скотт, ты… ходил к врачу… Он качает головой.
— Это не физиология. Послушай, любимая, это здесь. — Пальцем
он стучит себе по лбу, между глаз. — Безумие и Лэндоны идут рука об руку, как
клубника и сливки, и я говорю не об истории Эдгара По или о каком-нибудь
викторианском дамском «мы-держим-тётю-на-чердаке» романе. Я говорю о реальном,
опасном для мира безумии, которое живёт в крови.
— Скотт, ты не сумасшедший… — Но она думает о том, как он
выходил из темноты и протягивал ей изрезанную в кровь руку, в голосе слышались
радость и облегчение. Она вспоминает собственные мысли, когда заворачивала то,
что осталось от руки, в свою блузку: он, возможно, и любит её, но он также
наполовину влюблён в смерть.
— Я безумец, — мягко говорит он. — Безумец. У меня
галлюцинации и видения. Я их записываю, вот и всё. Я их записываю, и люди
платят деньги, чтобы их читать.
На мгновение она слишком поражена его словами (а может, её поразили
воспоминания о его изувеченной руке, которые она сознательно гнала от себя),
чтобы ответить. Он характеризует своё ремесло (так он называет на лекциях то,
чем занимается: искусство — никогда, только ремесло) как галлюцинацию. Как
безумие.
— Скотт, — наконец к ней возвращается дар речи, —
писательство — твоя работа.
— Ты думаешь, что понимаешь, — говорит он, — но ты не
понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая
Лизи, и я надеюсь, что всё так и останется. Я не собираюсь сидеть под этим
деревом и рассказывать тебе историю Лэндонов. Потому что я сам знаю мало. Я
смог уйти в прошлое на три поколения, испугался всей той крови, которую
обнаружил на стенах, и повернул назад. Ребёнком я видел достаточно крови, в том
числе и своей собственной. В остальном поверь на слово моему отцу. Когда я был
маленьким, отец сказал, что Лэндоны (а до них Ландро) делятся на два типа:
тупаки и пускающие дурную кровь. Последние лучше, потому что они могут
выпустить своё безумие, порезавшись. Приходится резаться, если ты не хочешь
провести всю жизнь в психушке или в тюрьме. Он сказал, что это единственный
способ.
— Ты говоришь о членовредительстве, Скотт?
Он пожимает плечами, словно уверенности у него нет. Не
уверена и она. В конце концов, она видела его обнажённым. Несколько шрамов на
теле есть, но лишь несколько.
— Кровь-булы? — спрашивает она. Уверенности в нём
прибавляется.
