— Если на то пошло, меня это не удивляет, Скотт. Дурной
крови всё это очень даже нравится.
— Папа, а от Пола в нём что-нибудь осталось?
— Не знаю. — Теперь Скотт стоит спиной к отцу, между его
широко расставленных ног, обутых в зелёные резиновые сапоги. Руки отца на груди
Скотта, подбородок — на его плече. Вместе они смотрят на спящее существо,
свернувшееся калачиком около столба. Они смотрят на цепи. Они смотрят на кучки
говна, формирующие границу этого подвального мира. — Что ты думаешь, Скотт? Что
ты чувствуешь?
Он собирается солгать отцу, но намерение это исчезает через
секунду. Он не может лгать, когда руки этого человека обнимают его, когда
любовь отца ощущается так же ясно, как вечером слышатся передачи радиостанции
WWVA. Любовь отца такая же истинная, как его злость и безумие. Скотт ничего не
чувствует и с неохотой в этом признаётся.
— Малыш, долго так продолжаться не может.
— Почему? По крайней мере он ест.
— Рано или поздно кто-нибудь придёт к нам и услышит, как он
вопит внизу. Какой-нибудь долбаный коммивояжёр, кто-нибудь из муниципалитета, и
нам крышка.
— Он будет помалкивать. Дурная кровь заставит его молчать.
— Может, да, а может, и нет. Никто не скажет, как ведёт себя
дурная кровь, будь уверен. И потом, этот жуткий запах. Я могу до посинения
прыскать освежителем воздуха с лаймом, и всё равно говняная вонь будет
просачиваться через пол кухни. Но самое главное… Скутер, разве ты не видишь,
что он делает с этим долбаным столом, на котором стоит печатный станок? И со
столбом? Этим святомамкиным столбом?
Скотт видит. Поначалу не верит тому, что видит, и,
разумеется, не хочет верить тому, что видит. Этот большой стол вместе с
установленным на нём древним ручным печатным станком «Страттон» весом в добрых
пятьсот фунтов сдвинулся по меньшей мере на три фута от того места, где стоял в
самом начале. Скотт видит квадраты вдавленной в пол земли, где стояли ножки.
Ещё хуже ситуация с опорным столбом, который наверху заканчивается плоским
металлическим фланцем. На выкрашенном белой краской фланце покоится несущая
балка, которая проходит аккурат под кухонным столом. Скотт может видеть тёмный
прямоугольник на балке и знает, что он показывает смещение фланца. Скотт
смотрит на столб, пытаясь определить на глаз его наклон, но не может, пока. Но
если существо будет продолжать дёргать столб с той же нечеловеческой силой… изо
дня в день…
— Папа, могу я попробовать ещё раз?
Отец вздыхает. Скотт поворачивается, чтобы взглянуть в его
ненавистное, пугающее, любимое лицо.
— Папа?
— Пробуй, пока не треснет щека, — отвечает отец. — Пробуй, и
удачи тебе.
18
В кабинете над амбаром тишина, там жарко, она ранена, а её
муж мёртв.
В спальне для гостей тишина, там холодно, а её муж «ушёл».
В номере отеля «Оленьи рога» тишина, там они лежат в одной
постели, Скотт и Лизи, «Теперь нас двое».
Потом живой Скотт говорит за того, который мёртв в 2006 году
и «ушёл» в 1996-м, и доводы против безумия не просто проваливаются; для Лизи
Лэндон они наконец-то рушатся полностью: всё сливается воедино.
19
За стенами их номера в отеле «Оленьи рога» воет ветер, и
утончается облачный слой. В номере Скотт молчит достаточно долго, чтобы выпить
стакан воды, который он всегда ставит на пол у кровати. Эта пауза нарушает
гипнотический транс, в который он вновь начал впадать. И, начав говорить, он
уже рассказывает, а не заново переживает случившееся, и Лизи испытывает от
этого огромное облегчение.
— Я пытался ещё дважды, — говорит он. Пытался — не пыталъся.
— И потом думал, что моя последняя попытка привела к его смерти. Думал так до
этой самой ночи, но теперь, поговорив об этом, услышав свой рассказ об этом… я
даже не могу поверить, как мне это помогло. Полагаю, психоанализ — это прежде
всего возможность выговориться, не так ли?
— Не знаю. — Лизи это без разницы. — Твой отец обвинил тебя?
— И сама же отвечает: — Разумеется, обвинил.
Но она снова недооценивает сложности взаимоотношений того
маленького треугольника, который какое-то время существовал в изолированном
фермерском доме в Мартенсберге, штат Пенсильвания. Потому что, на мгновение
замявшись, Скотт качает головой.
— Нет. Было бы лучше, если б он снова обнял меня, как он это
сделал после моей первой попытки, и сказал бы, что это не моя вина, что нет тут
ничьей вины, это всего лишь дурная кровь, как рак, или церебральный паралич,
или что-то ещё, но он не сделал и этого. Оттолкнул меня одной рукой… я
напоминал марионетку, нити которой обрезали… а после этого мы просто… — В
светлеющем мраке Скотт объясняет молчание насчёт прошлого одним ужасным жестом.
На секунду прижимает палец к губам (под его широко раскрытыми глазами появляется
бледный восклицательный знак) и держит прижатым: «Ш-ш-ш-ш».
Лизи вспоминает, что происходило после того, как Джоди
забеременела и уехала, понимающе кивает. Скотт бросает на неё благодарный
взгляд.
— Всего было три попытки, — возобновляет он рассказ. —
Вторая — через три или четыре дня после первой. Я старался изо всех сил, но всё
вышло, как в первый раз. Только к тому времени изгиб столба стал более явным, а
на полу появилась вторая дуга кучек говна, большей кривизны, потому что он ещё
сдвинул стол, и цепь провисла сильнее. Отец начал опасаться, что он сломает
одну из ножек стола, хотя они тоже были металлические.
После второй попытки я практически понял, что не так, и
сказал об этом отцу. Я не мог этого сделать, не мог взять его с собой, потому
что, когда приближался к нему, он был в отключке. И отец спросил: «Так каков
твой план, Скутер? Ты хочешь держать его, когда он очнётся и начнёт
буйствовать? Да он оторвёт твою долбаную голову». Я ответил, что знаю об этом.
Я знал больше, Лизи… знал, если он не оторвёт мне голову в подвале, то сделает
это на другой стороне, в Мальчишечьей луне. Поэтому я спросил отца, а не может
ли он дать ему дозу поменьше, чтобы не отключать полностью, а лишь сильно
одурманить. Чтобы я смог подойти и держать его так, как я держал сегодня тебя
под конфетным деревом.
— Ох, Скотт, — говорит она. Боится за десятилетнего
мальчика, пусть даже знает, что всё с ним будет хорошо. Знает, что он выжил и
стал молодым мужчиной, который сейчас лежит рядом с ней.
— Отец сказал, что это опасно. «Тут ты играешь с огнём,
Скут», — сказал он. Я это знал, но другого пути не было. Мы не могли и дальше
держать его в подвале, даже я это понимал. А потом отец… он взъерошил мои
волосы и сказал: «Что случилось с тем маленьким трусишкой, который не мог
спрыгнуть со скамьи в коридоре?» Я удивился, что он это помнит, потому что
тогда и в нём бурлила дурная кровь, и почувствовал гордость.
