— Конечно, — сообщила она своей пустой кухне… поначалу
тёмной, которая тут же стала светлой, едва солнце вышло из-за облака. — Джим
Дули полагает сие великим сексом. И в следующий раз это будет моя киска, если
копы не остановят его.
Ты остановишь его, Лизи. Ты.
— Давай без глупостей, дорогая, — сказала она пустой кухне
голосом За-Зы Габор. Вновь используя только правую руку, она открыла шкафчик
над тостером, достала коробочку с пакетиками чая «Липтон» и положила в белый
таз. Добавила окровавленный вязаный квадрат из кедровой шкатулки доброго
мамика, хотя не имела абсолютно никакого понятия, почему она до сих пор носит
его с собой. Потом потащилась к лестнице.
А что в этом глупого? Ты остановила Блонди, не так ли? Да,
почести достались не тебе, но остановила-то его ты.
— Тогда было по-другому. — Она стояла, глядя на уходящую
вверх лестницу, держа под правой рукой белый тазик, прижимая к бедру, чтобы
коробочка с пакетиками чая и вязаный квадрат не вывалились. Лестница уходила
вверх миль на восемь. Лизи подумала, что последние ступени, по всей
вероятности, прячутся в облаках.
Если тогда всё было иначе, почему ты идёшь наверх?
— Потому что там лежит викодин! — крикнула Лизи пустому
дому. — Чёртовы таблетки, которые снимают боль!
Голос произнёс ещё два слова и умолк.
— СОВИСА, любимая — это правильно, — согласилась Лизи. — В
это надо верить, — и начала долгий медленный подъём по ступеням.
2
На полпути пологи вернулись, ещё более тёмные, чем прежде, и
Лизи уже не сомневалась, что сейчас потеряет сознание. Твердила себе, что
падать нужно вперёд, на лестницу, а не назад, в пустоту, когда перед глазами
вновь прояснилось. Она села, поставив таз на колени, и оставалась в таком
положении, с опущенной головой, пока не досчитала до ста, после каждого числа
произнося «Миссисипи». Потом встала и закончила подъём. Второй этаж продувался
ветерком, и там было ещё прохладнее, чем на кухне, но к тому времени, когда
Лизи добралась до верхней лестничной площадки, она обливалась потом. Пот
натекал и в резаную рану, которая по диагонали располосовала грудь, так что к
боли в глубине прибавилось сводящее с ума поверхностное жжение от соли. И ей снова
хотелось пить. Воды жаждало не только горло, но и желудок. Это по крайней мере
она могла поправить, и довольно скоро.
Лизи заглянула в спальню для гостей, когда медленным шагом
проходила мимо неё. Спальню отремонтировали после 1996 года (если на то пошло,
дважды), но она без труда увидела чёрное кресло-качалку с гербом университета
Мэна на спинке, слепой экран телевизора и морозную плёнку на окнах, которая
меняла цвет, отслеживая пляску света на небе…
Забудь, маленькая Лизи, это всё в прошлом.
— Это всё в прошлом, да только точка не поставлена! —
раздражённо крикнула она. — В этом вся долбаная проблема!
На это ответа она не услышала, но зато наконец-то добралась
до своей спальни и смежной с ней ванной, которую Скотт (деликатность не
относилась к его достоинствам) называл «Большая жопатория». Она поставила таз,
вытряхнула из стакана две зубные щётки (теперь, увы, обе принадлежали ей) и до
краёв наполнила его холодной водой. Жадно выпила, потом улучила мгновение,
чтобы посмотреть на себя. В смысле, на своё лицо.
Увиденное не порадовало. Глаза напоминали синие искорки в
глубине тёмных пещер. Кожа под ними стала тёмно-коричневой. Нос сместился
влево. Лизи не думала, что он сломан, но как знать? По крайней мере дышать
через него она могла. Под носом запеклась кровь, «обтекая» рот, что справа, что
слева, точно гротескные усы Фу Манчи
[96]
. «Посмотри, мама, я — байкер», —
попыталась сказать она, но не вышло. Да и шутка, если уж на то пошло, была
говняная.
Губы у неё так раздулись, что вывернулись наизнанку, и на
распухшем лице выглядели так, словно она их обиженно надула и теперь ждала, что
её пожалеют и поцелуют.
«И я думаю о том, чтобы в таком виде поехать в «Гринлаун»,
обиталище знаменитого Хью Олбернесса? Действительно думаю? Очень забавно. Им
хватит одного взгляда, чтобы вызвать «скорую помощь» и отправить меня в
настоящую больницу, причём в такую, где есть отделение интенсивной терапии».
Ты думаешь совсем не об этом. Ты думаешь…
Но эту мысль она отсекла, вспомнив слова Скотта: «Девяносто
восемь процентов того, что происходит в головах людей, совершенно их не
касается». Может, они соответствовали действительности, может — нет, но на
данный момент она полагала, что заглядывать вперёд ей незачем и лучшее для неё
— метод, использованный на лестнице: наклонить голову и сосредоточиться
исключительно на следующем шаге.
Лизи снова пережила несколько ужасных мгновений, когда никак
не могла найти викодин. Уже почти сдалась, решив, что одна из трёх уборщиц,
которые побывали в её доме весной, позаимствовала пузырёк, но тут обнаружила
его за мультивитаминами Скотта. И, чудо из чудес, срок использования истекал именно
в этом месяце.
— Негоже добру пропадать, — сказала Лизи и одну за другой
отправила в рот три таблетки, запив каждую глотком воды. Потом наполнила таз
тёплой водой и бросила в неё несколько пакетиков чая. Понаблюдала, как та
становится янтарной, пожала плечами и отправила вслед остальные пакетики. Они
легли на дно таза, под всё более темнеющую воду, и Лизи вспомнила о молодом
человеке, который сказал: «Немного пощиплет, но помогает действительно очень
хорошо». Случилось это в другой жизни. Теперь ей предстояло убедиться в этом
самой.
С вешалки у раковины она сняла чистое полотенце, опустила в
таз, легонько отжала. Что ты делаешь, Лизи? — но ответ был очевиден, не так ли?
Она по-прежнему шла по следу, оставленному её мужем. Следу, который уводил в
прошлое.
Блузку она скинула на пол, а потом, заранее морщась от боли,
приложила смоченное в чае полотенце к груди. Заболело, всё так, но в сравнении
с той болью, которую вызвал собственный пот, эта, можно сказать, доставила
удовольствие, какое, скажем, доставляет терпкий эликсир для полоскания рта.
Это сработает. Действительно сработает, Лизи.
Однажды она в это поверила (в какой-то степени), но тогда ей
было только двадцать два года и хотелось верить во многое. А сейчас она верила
в Скотта. И Мальчишечью луну? Да, она полагала, что верила и в это. В мир,
который ждал аккурат за следующей дверью и за пурпурным занавесом в её разуме.
Вопрос состоял лишь в том, сможет ли попасть туда жена знаменитого писателя
после того, как он умер, и она оказалась предоставлена самой себе.
