В ее вопросе, в сущности, не было страха – только
любопытство. Хотя страх уже находился где-то неподалеку. Вокруг черного кружка
на синем небе стремительно разрастался сказочно красивый ореол космического
света.
– Ты любишь меня, Чудо-Юдо?
– Да, конечно…
– Тогда ни о чем не думай. Я не сделаю тебе плохого. Я тоже
люблю тебя и хочу быть нежным с тобой. Просто смотри на затмение и не мешай мне
быть нежным с тобой…
– Мне уже не хочется, папа. – Ее чувство смущения росло,
красный цвет разливался по небу. – Я боюсь сжечь глаза.
«Но я верю. – пел Марвин, – что женщина мужчине лучший
друг.., и я буду с ней до конца…» – Не бойся, – он уже весь вспотел, – у тебя
есть еще двадцать секунд. По меньшей мере. Так что не волнуйся. И не
оглядывайся.
«Свидетель, свидетель!» – просил Марвин, постепенно затихая.
– Ты любишь меня? – спросил он снова, и хотя ее охватило
ужасное предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос окажется неверным, ей
было только десять лет, и это был единственный ответ, который она могла дать. И
она ответила, что любит.
Отец подвинулся, прижав очень плотно свою твердую вещь к ее
ягодицам. Джесси вдруг поняла, что это не седло велосипеда и не рукоятка
молотка, – и ее тревога смешалась с каким-то странным наслаждением, которое
почему-то относилось больше к ее матери, чем к отцу.
«Вот ты и получила за то, что ты против меня, – подумала
она, глядя на черный кружок солнца через темное стекло. – То есть мы обе
получили». И тут вид солнечного затмения поплыл и удовольствие закончилось.
Осталось только растущее ощущение тревоги. «Да, да, – подумала она, – это же..,
моя роговица, наверное, моя роговица начинает гореть».
Теперь рука, которая находилась на ее бедре, скользнула
между ее ног и остановилась там. «Он не должен этого делать, – подумала она. –
Это дурное место для его руки. Если только…» «Он просто не в себе», – вдруг
сказал голос внутри нее.
В последующие годы ее жизни этот голос, который она назвала
голосом Хорошей Жены, часто доводил ее до отчаяния; иногда это был голос
осторожности, нередко – стыда и почти всегда голос отрицания. Все неприятное,
болезненное и плохое, по мнению Хорошей Жены, исчезнет, если достаточно
последовательно его игнорировать. Хорошая Жена, по существу, была убеждена в
том, что и самое явное зло представляет собой часть великого благого плана,
слишком огромного и сложного, чтобы смертный мог его постичь. Бывали случаи,
когда Джесси просто пыталась закрыть глаза, заткнуть уши, убежать от этого
разумного, размеренного голоса – разумеется, это было бессмысленно, поскольку
он доносился оттуда, где никакие ухищрения не могли помочь, – но и в миг
надвигающегося обморока, когда от затмения потемнело небо над Западным Мэном, а
отражения звезд выступили на поверхности Дарк-Скор, в тот момент, когда она
поняла наконец, что искала его рука между ее ног, она слышала в голосе будущей
Хорошей Жены только доброе и практичное, и она, как утопающий за соломинку,
ухватилась за голос.
«Джесси, это просто шутка, вот и все».
«Правда?» – переспросила она.
«Да, – уверенно ответил голос, и спустя годы Джесси поняла,
что этот голос всегда звучал уверенно, прав он был или нет. – Это шутка, вот и
все. Он не понимает, что пугает тебя, поэтому не кричи и не порти прекрасный
день. Тоже мне проблема».
«Не верь ты этому, милая! – зазвучал другой, жесткий голос.
– Сейчас он ведет себя так, будто ты его девка, а не дочь! Он не шутит, он же
трахает тебя, Джесси!» Она была почти уверена, что это неправда, что то
странное и запретное в школе слово относилось к акту, который нельзя сделать
рукой, однако сомнение осталось. С внезапным ужасом она вспомнила, как Кэрен
Окойн предупреждала никогда не позволять мальчикам всовывать язык в свой рот,
потому что от этого в горле могут завестись дети. Кэрен сказала, что женщина, с
которой это произошло, обычно пытается отрыгнуть ребенка, но почти всегда при
этом умирает и ребенок тоже. «Я, – говорила Кэрен, – никогда не позволю парню
поцеловать меня по-французски, пусть он лучше трогает меня, если ему это очень
хочется, но я вовсе не желаю иметь ребенка в горле. Да и как при этом есть?» Со
временем Джесси пришла к выводу, что от этой концепции беременности попахивает
идиотизмом. Но почему именно Кэрен, которая всегда интересовалась, горит ли
свет в холодильнике, когда захлопываешь его дверцу, почему именно она придумала
это?
Тем не менее сейчас эта идея поразила ее своей логичностью.
Если можно заиметь ребенка от прикосновения языка, если это бывает, значит…
А твердая вещь сильно давила – та самая вещь, которая вовсе
не была седлом велосипеда или рукояткой молотка. Джесси попробовала сомкнуть
ноги – движение, естественное для нее, но не для него. Он замычал – это был
болезненный и пугающий звук – и прижал пальцы к ее лобку так, что стало немного
больно. Она напряглась и застонала.
«Я не хочу, – подумала она, – я не хочу ничего такого. Что
бы это ни было, это гадко, страшно, стыдно…» Сознание оставило ее…
* * *
Когда к ней вернулось сознание, у него был снова нормальный
голос, из которого ушло страшное возбуждение. Теперь было ясно, что он
чувствовал: глубокое облегчение. И что бы ни произошло, это было уже позади.
– Папа…
– Не надо, не говори. Твое время кончилось. Он осторожно
забрал у нее коробочку с кусками дымчатого стекла. При этом он еще более нежно
поцеловал ее шею. А Джесси, пытаясь собрать свои растрепанные чувства, смотрела
на смутную мглу, охватившую озеро. Она слышала отдаленный крик совы; кузнечиков
на лужайке обмануло солнечное затмение, и они начали свои вечерние песни. Перед
глазами Джесси плыло отраженное изображение – круглый черный диск, окруженный
неровным оранжево-зеленоватым ореолом, и она подумала: «Если я смотрела на него
слишком долго и сожгла роговицу, значит, я буду теперь видеть его всю жизнь,
как ослепшие видят вспышку, которая их ослепила».
– Почему бы тебе не пойти в дом и не надеть джинсы, девочка?
Мне кажется, что в летнем платье теперь прохладно.
Он говорил скучным, ровным голосом, который как бы упрекал
ее за идею надеть летнее платье. Тут ей пришла в голову новая мысль: а что если
он решит, что должен сообщить обо всем этом маме? Эта возможность была
настолько кошмарной, что Джесси заплакала.
– Прости, папочка, – плакала она, обняв его и прижав к его
плечу лицо и ощущая слабый, еле уловимый аромат одеколона или лосьона и чего-то
еще.
– Если я что-то сделала не так, прости меня.
– Боже, что ты, – сказал он все тем же скучным, озабоченным
голосом, словно сомневаясь, стоит ли рассказать Салли о том, что тут натворила
Джесси, или лучше это спрятать куда подальше. – Ты не сделала ничего дурного,
дочка.
