– Открылась! Она открылась! – прокричала Джесси хриплым,
дрожащим голосом. – Клянусь, она открылась!
Она с трудом поверила в это – и особенно недоверчивое
мрачное существо в темной глубине ее души, – но так оно и было. Она
почувствовала, что крышечка стронулась при первом нажиме пальцев.
«Осторожнее, Джесс, – очень осторожно!» Да. Мысленным взором
она увидела себя сидящей за письменным столом дома в Портленде в своем лучшем
черном платье – укороченном и модном, – которое купила себе весной в подарок за
соблюдение диеты (она похудела на десять фунтов). Ее волосы, только что вымытые
и пахнущие каким-то травяным шампунем, заколоты простой золотой заколкой. На
столе бегают солнечные зайчики. Она сидит и пишет письмо в корпорацию «Нивея» –
или как там она называется, – пишет примерно следующее: «Уважаемые господа, я
хочу сообщить вам, что ваш продукт спас мне жизнь…» Большим пальцем она теперь
без труда стала откручивать крышку. Все шло так, как она планировала, без
резких движений. «Как во сне, – подумала она, – спасибо тебе. Господи, спасибо
большое за…» Вдруг она уловила краем глаза какое-то движение, и ее первая мысль
была не о том, что вот кто-то нашел ее и спасет, а о том, что явился ночной
незнакомец, чтобы забрать ее с собой, прежде чем она сумеет освободиться.
Джесси, забыв про баночку, в ужасе закричала. Ее пальцы оцепенели во внезапном
спазме испуга.
Это был пес. Он снова захотел есть и теперь стоял в дверях,
осматривая комнату. Но в тот миг, когда Джесси поняла это, было уже поздно –
баночка выскользнула из ее напряженных пальцев.
– Нет!!
Она попыталась схватить ее на лету, но баночка скатилась вниз
по бедру и с глухим стуком упала на пол. Несколько минут назад она полагала,
что такой звук может свести ее с ума. Но этого не случилось: она уже знала,
что, какие бы ужасы ее ни ждали теперь, когда надежды на избавление нет, она
должна встретить их в здравом уме.
– И почему ты должен был явиться именно сейчас, сукин сын? –
обратилась она к бывшему Принцу. Что-то в ее голосе заставило пса остановиться
и посмотреть на нее с тревогой, которую не смогли вызвать все ее вопли и стоны.
– Именно теперь, черт! Будь ты проклят!
Пес, поколебавшись, решил, что, видимо, самка Хозяина все же
безвредна, несмотря на стальные нотки, появившиеся в ее голосе, однако он тем
не менее не спускал с нее настороженных глаз, когда подошел к своему мясу.
Лучше было не рисковать. Он не раз был бит, пока не выучил этот простой урок, и
теперь никогда его не забудет: всегда быть настороже. Он еще раз посмотрел на
самку Хозяина, нагнул голову и оторвал лакомый кусок. Для Джесси видеть это
было полбеды. – хуже были мухи, которые роем поднялись с тела, когда их
потревожил пес. Нескончаемое жужжание мух глухой болью отдавалось в здоровой
части ее сознания, той, где еще сохранялась надежда.
Пес изящно, как танцор, отступил в сторону, выставив
здоровое ухо и держа кусок в пасти. Опасности не было. Он повернулся и
проковылял к двери. Мухи успокоились. Джесси откинулась на подушку и закрыла
глаза. Она снова начала молиться, но на этот раз она молилась не об избавлении.
Теперь она молила Бога забрать ее к себе без лишних страданий и побыстрее,
прежде чем стемнеет и вернется незнакомец с белым лицом.
Глава 27
Следующие четыре часа были самыми худшими в жизни Джесси.
Судороги возникали все чаще и становились все болезненнее, однако не боль в
мышцах сделала эти часы между одиннадцатью и тремя такими ужасными; ужасно было
нежелание разума уснуть и дать ей уплыть во мрак.
Умопомрачение было бы облегчением, но оно не придет. Как и
сон-отдых. Только смерть принесет оба эти дара, и она придет ночью. Мир за
стенами комнаты ничего не значил. Действительно, теперь ей казалось, что там и
не было ничего, а люди, которые когда-то наполняли его, бесследно исчезли, и
все опустело, как будто в ожидании конца света.
Время было бесконечным ледовым пространством, сквозь которое
проламывалось ее сознание, как огромный, неудержимый ледокол. Голоса приходили
из мрака и уходили во мрак, как фантомы. Они перекрикивались в ее голове, как
склочные соседи. Нора что-то говорила из ванной, а в другом уголке Джесси
пререкалась с матерью, которая убиралась в гостиной. Мать говорила, что Джесси
никогда бы не попала в такую беду, если бы всегда убирала за собой свои вещи.
"Если бы я получала цент каждый раз, когда я подбираю твою тряпку, –
говорила мать, – я уже могла бы купить контрольный пакет акций компании
«Кливленд Гэз». Это была ее любимая присказка, и ни Джесси, ни кто другой никогда
не поинтересовался, чем ей так полюбилась именно компания «Кливленд Гэз».
Она продолжала по инерции упражнения, двигая ногами и руками
– вверх-вниз, – насколько позволяли ее убывающие силы. Джесси делала это не для
того, чтобы тело было готово к освобождению, когда ей наконец придет в голову
правильное решение: она поняла и сердцем, и головой, что правильного решения
тут уже нет. Баночка с кремом для лица была последним шансом. Джесси двигалась
теперь только потому, что движение немного облегчало судороги.
Несмотря на эти движения, она чувствовала, как немеют ее
конечности, как холод, умертвив кожу, проникает все глубже и глубже. Это не
было похоже на забытье, в котором она пребывала утром; это было, скорее, похоже
на обморожение, которое случилось с ней в детстве во время долгого катания на
коньках: зловещие мертвенно белые пятна появились на кончиках пальцев, на носу
и ушах, и казалось, с ними ничего не сделает даже огонь. Джесси надеялась, что
это онемение наконец покончит с судорогами и в конце концов ее смерть придет
тихо и мирно – как заснуть в сугробе. – только она приближается ужасно
медленно…
Время шло, но это не было, собственно, время; это было
просто перемалывание одних и тех же ощущений и картин окружающей обстановки в
ступе бодрствующего рассудка. Ее ощущения воспринимали спальню, панораму за
окном, жужжание мух, превращавших тело Джералда в свой осенний инкубатор,
медленное перемещение теней по полу комнаты, по мере того как солнце
продвигалось по тусклому осеннему небу. Монотонность ощущений прерывала
судорога, которая вдруг вступала в плечо или руку или вонзала острие в бок.
Около полудня первые судороги начались в области брюшного пресса, тогда как
спазмы голода прекратились. Эти последние судороги были мучительнее всего,
потому что сжимали грудь и перехватывали дыхание. Она видела солнечного зайчика
на потолке, но в глазах ее отражалась агония, когда она напрягала руки, плечи и
ноги, пытаясь дышать, в то время как судорога сводила тело. Наверное, лежать по
горло в жидком, холодном бетонном растворе было бы легче.
Голод прошел, но не жажда, и по мере того, как этот
нескончаемый день переходил в вечер, она поняла, что простая жажда (только одна
она и ничего больше) могла совершить то, чего не смогли ни усиливающиеся боли,
ни сама грядущая смерть: свести ее с ума. Теперь не только рот и гортань пылали
от жажды – все ее тело изнемогало без воды. Даже веки горели от жажды; закрывая
глаза, она видела все тот же запотевший бокал холодной воды, ее мучения
становились невыносимыми, и она вновь начинала стонать.
