– Это кои, цветные карпы, – говорит он мне. – Японский вид. Слышала о них?
География превратилась в предмет настолько малопонятный, что в школе я с ним так и не познакомилась. Училась, правда, я недолго – после смерти родителей пришлось идти работать. Моя школа занимала здание церкви, и одного ряда скамей с избытком хватало, что разместить всех учеников. У большинства из нас, как и у меня с братом, родители были из первого поколения. Они учили своих детей ценить образование, неважно, что те, скорее всего, умрут, так им и не воспользовавшись. С нами туда ходила еще пара сирот. Они мечтали стать актерами и хотели уметь читать, чтобы потом разучивать сценарии. Все, что мы знали из географии, – это то, что раньше существовало семь континентов, на которых располагалось несколько государств, но Третью мировую войну пережила лишь Северная Америка, континент с самыми развитыми технологиями. Ущерб оказался невосполнимым: все, что осталось от шести континентов, – это бескрайний океан и необитаемые клочки земли, настолько крошечные, что их даже не видно из космоса.
И все-таки мой отец просто обожал тот прежний мир. У него был старый географический атлас двадцать первого века с разноцветными картинками всех стран и описанием их обычаев. Моей любимицей была Япония. Меня завораживали густо загримированные гейши с тонкими чертами лица и поджатыми губами. Мне нравились деревья сакуры в бело-розовом облаке цветов, они были так непохожи на жалкие, специально огороженные недоразумения, произрастающие вдоль тротуаров Манхэттена. Япония представлялась мне одной глянцевой цветной фотографией, огромной и красочной. Брату больше нравилась Африка, там жили слоны с огромными свисающими ушами и птицы с ярким оперением.
Мне казалось, что мир за пределами Северной Америки был удивительно прекрасен. И мне об этой красоте поведал отец. Я все еще иногда думаю о тех, уже не существующих, местах. Резво проплыв совсем рядом со мной, кои уходит глубоко под воду. Я думаю о том, как счастлив был бы отец увидеть это.
Меня вдруг охватывает такое острое чувство тоски по отцу, что подгибаются колени. Сглотнув ком в горле от надвигающихся слез, могу сказать только:
– Я знаю о них.
Линден впечатлен. Улыбнувшись мне, он поднимает руку, словно собираясь дотронуться до меня, но вдруг отдергивает ее и идет вперед. Мы находим деревянные качели с сиденьем в форме сердечка, присаживаемся на них и, слегка покачиваясь, любуемся видом, открывающимся за кромкой розовых кустов. Небо медленно расцвечивается, оранжевые и желтые отблески будто мазки, нанесенные кисточкой Дейдре. Звезды все еще видны, но потихоньку бледнеют, уступая место яркому небесному румянцу.
– Посмотри… – говорит Линден. – Ты только посмотри, какая красота.
– Это ты про рассвет? – уточняю я.
Он прекрасен, но не настолько, чтобы жертвовать ради него утренним сном. Из-за постоянных дежурств я так привыкла спать по очереди с братом, что мой организм приучен не разбрасываться временем, которое можно было бы потратить на сон.
– Начало нового дня, – говорит Линден. – И мы достаточно здоровы, чтобы им насладиться.
В его зеленых глазах плещется грусть, но я ей не доверяю. Да и с чего бы, если это тот самый человек, который заплатил Сборщикам, чтобы я провела с ним последние годы моей жизни? Это на его руках кровь девушек, расстрелянных в том фургоне. Пусть у меня в запасе не так много рассветов, но я не собираюсь встречать их все в качестве жены Линдена Эшби.
Мы сидим в тишине. Лучи восходящего солнца играют на лице мужа. В их отблесках мое обручальное кольцо словно горит огнем. Гадость какая! Я вчера еле удержалась, чтобы не спустить его в туалет. Но уж если я хочу завоевать его доверие, придется носить эту мерзость.
– Ты знаешь про Японию, – говорит Линден. – А что еще ты знаешь о мире?
Я не собираюсь рассказывать ему про папин атлас, он сейчас заперт в сундуке вместе с другими сокровищами. Такому, как Линден, не приходится держать свои ценности под замком, ну, помимо своих невест, конечно. Ему не понять, каково это – жить в нищете и отчаянии.
– Немного, – отвечаю я.
Изображаю полнейшее невежество, пока он рассказывает мне о Европе, о часовой башне под названием Биг-Бен (помню картинку этой башни на фоне лондонского сумеречного неба, она подсвечена и окружена огромной толпой) и о вымерших птицах фламинго, у которых шея была такая же длинная, как и ноги.
– Мне почти обо всем этом рассказала Роуз, – признается он и резко отворачивается от меня.
Солнце расписывает сад сочными оттенками красного и зеленого.
– Можешь возвращаться в дом, – говорит он. – Тебя встретят и проводят до комнаты.
В конце его голос срывается. Я понимаю, что сейчас не время рассиживаться и делать вид, что я от него без ума. Иду обратно к входной двери, оставив его наслаждаться началом нового дня и размышлять о Роуз и рассветах, которые ей не суждено увидеть.
Все последующие дни нам кажется, что Линден позабыл о своих женах. Наши двери не запираются, и мы по большей части предоставлены сами себе. Мы вольны гулять по этажу, у нас своя библиотека и гостиная, но это все. Нам запрещено пользоваться лифтом, кроме тех редких случаев, когда муж приглашает нас на ужин. Обычно мы едим в своих спальнях, куда нам приносят пищу. Я провожу бесчисленные часы в библиотеке: устроившись в мягком кресле, листаю книги с яркими картинками цветов, которые исчезли из нашего мира или во Флориде не встречаются. Читаю о ледяных покровах, уничтоженных войной, и о путешественнике по имени Христофор Колумб, доказавшем, что земля круглая. Находясь в тюрьме, я погружаюсь в историю безграничного, свободного и давно уничтоженного мира.
Я редко вижусь со своими сестрами по мужу. Дженна иногда садится на диванчик рядом с моим креслом и, изредка отвлекаясь от своего романа, застенчиво спрашивает меня, что я читаю. Когда я поворачиваюсь к ней, она вздрагивает, словно в ожидании удара. Но под всей ее робостью что-то скрывается, будто глубоко в ней спрятан ныне сломленный человек, бывший когда-то сильным, храбрым и уверенным в себе. Ее глаза часто застланы мутной пеленой невыплаканных слез. Подолгу мы никогда не разговариваем: одно-два предложения, не больше.
Сесилия жалуется, что в приюте ее не научили толком читать. Засев за столом с книжкой, она то и дело проговаривает какое-нибудь слово по буквам и ждет, пока я произнесу его слитно и, если оно ей незнакомо, объясню, что оно означает. Хотя ей всего тринадцать лет, больше всего она любит читать о беременности и родах.
Удивительно, но при этом Сесилия что-то вроде музыкального вундеркинда. Я иногда слышу, как она играет на клавишной панели в гостиной. Впервые это случилось как-то поздно ночью. Вокруг малютки с огненно-рыжими волосами бушевала вьюга – голограмма проецировалась откуда-то с панели. Но Сесилия, так очарованная фальшивым блеском особняка, играла с закрытыми глазами. Растворившись в музыке, она перестала быть моей сестрой по мужу в платье с крылышками или молодой девушкой, которая вымещает свое раздражение на ни в чем не повинных слугах, швыряя в них ножи и вилки; она превратилась в какое-то неземное создание. Не было внутри ее никакой часовой бомбы – ни малейшего намека на то, что убьет ее уже через несколько лет.
