Наконец Вон уходит, и Сесилия ложится к нам третьей. Она так безутешно рыдает, что под нами сотрясается кровать.
– Она заснула. Не смей ее будить.
– Прости, – шепотом отвечает она, кладет мне голову на плечо и затихает.
Дженна забывается глубоким сном, а нас с Сесилией преследуют кошмары. Слышу, как, бормоча себе что-то под нос, она ворочается рядом, но не могу дотянуться ни до одной из моих сестер. Я долго-долго бегу по лесу, но кованых ворот нигде не видно. Потом мне снится, что я тону. Волны кружат, вертят меня так, что я перестаю понимать, где верх, где низ.
Просыпаюсь, задыхаясь от ужаса. Притрагиваюсь к своей шее. Мокрая. Ко мне, вся в поту и слезах, тесно прижимается Сесилия. Из уголка ее рта вытекает тонкая струйка слюны. Губы двигаются в беззвучном монологе. Брови сведены к переносице.
С конца коридора доносится непрекращающийся детский плач. Блузка Сесилии намокла от сочащегося из ее груди молока, но Вон запрещает ей кормить сына. Он сам относит ребенка кормилице, когда тому пора есть. Так, по его словам, будет лучше для Сесилии, но она выглядит как человек, терзаемый непрекращающейся болью. Мои сестры увядают, как мамины лилии, и я не знаю способа вернуть их к жизни. У меня нет ни малейшего представления, что делать.
Дженна открывает глаза и окидывает меня испытующим взглядом.
– Выглядишь ужасно, – резюмирует она хрипло. – Чем это пахнет?
– Грудным молоком.
Звук моего голоса, должно быть, будит Сесилию. Она переворачивается на другой бок, жалуясь кому-то на музыку. Ее глаза распахиваются, в них появляется осмысленное выражение. Она садится.
– Что происходит? Тебе лучше?
Ребенок продолжает надрываться в крике, и Сесилия переводит взгляд на дверь.
– Мне нужно его покормить, – бормочет она и, пошатываясь, выходит из комнаты, задев плечом дверной косяк.
– С ней что-то не то, – говорит Дженна.
– Только сейчас заметила? – в шутку спрашиваю я, и мы обе не можем сдержать улыбки.
Дженна с трудом садится на постели, и я уговариваю ее выпить немного воды. Думаю, она уступает, чтобы сделать мне приятно. На белом как бумага лице бледно-фиолетовой кляксой выделяются губы. Невольно сравниваю ее с Роуз. Были дни, когда при взгляде на нее нельзя было даже заподозрить, что она смертельно больна. Вспоминаю, что Джун Бинз окрашивали ее губы в нелепые цвета. Сейчас задаюсь вопросом, не служила ли ее любовь к этим карамелькам частью маскировки. А здоровым румянцем она была обязана макияжу. Как же она ненавидела лекарства, которыми ее пичкали, как просила дать ей спокойно умереть.
– Тебе очень больно? – спрашиваю я.
– Я почти не чувствую рук и ног, – признается Дженна и с коротким смешком прибавляет: – Видимо, первой отсюда выберусь все же я.
– Пожалуйста, не говори так, – прошу я, отводя прядь волос, упавшую ей на лоб.
– Мне приснилось, что я опять в том фургоне со своими сестрами, – говорит она. – Но потом вдруг открывается задняя дверь, и я вижу, что на их месте сидите вы с Сесилией. Рейн, мне кажется, я начинаю забывать их лица. И голоса.
– Я тоже не помню голоса брата, – вырывается у меня внезапно, как бы само собой.
– Но ты не могла забыть, как он выглядит. Вы же двойняшки.
– Сообразила все-таки.
– Твои истории про двойняшек были такими яркими. Было совсем не похоже, что ты их выдумала.
– Но мы же не близнецы, а двойняшки, – объясняю я. – Понимаешь, мальчик и девочка не могут быть близнецами. Так что я тоже подзабыла его лицо.
– Вы друг друга обязательно найдете, – уверенно говорит она. – Ты мне так и не рассказала, удалось ли тебе спуститься в подвал.
Киваю и, не сдержавшись, шмыгаю носом. Чтобы скрыть звук, тут же делаю вид, что закашлялась.
– Мы все обсудили. Побег запланировали на следующий месяц. Но с этим, думаю, можно повременить.
– Я что, зря поджигала эти занавески? Ты отсюда выберешься, и все будет просто замечательно.
– Давай с нами.
– Рейн…
– Ты же этот дом терпеть не можешь. Тебе действительно хочется проваляться остаток своей жизни в этой кровати?
Не знаю, какой ей сейчас прок от свободы. Но ведь она сможет увидеть океан. Любоваться закатами, как свободный человек. Быть похороненной в море.
– Рейн, меня не станет раньше.
– Не смей так говорить!
Утыкаюсь лбом в ее плечо, она перебирает мне волосы. Мои губы подрагивают от с трудом сдерживаемых слез. Ради нее я пытаюсь казаться сильной, но она читает меня как открытую книгу:
– Все хорошо.
– Ты не в себе, если так говоришь.
– Совсем нет, – настаивает она и немного отодвигается, чтобы я могла поднять голову и заглянуть ей в глаза. – Только подумай о том, как близка ты наконец к своей цели.
– А как же ты? – восклицаю я, невольно повысив голос.
Теперь у меня трясутся руки, и я судорожно вцепляюсь пальцами в одеяло.
Ее лицо освещает прекрасная беззаботная улыбка:
– У меня тоже скоро будет все, чего я хочу.
Все последующие дни Линден много времени проводит с Дженной. Но с ней он ведет себя совсем иначе, чем со мной, когда я приходила в форму после неудавшегося побега, или с Сесилией во время родов. В эмоциональном отношении Дженна так и не стала его женой. Линден держится от нее на расстоянии: сидит на стуле или тахте; не ложится к ней в кровать, даже никогда до нее не дотрагивается. Не знаю, о чем они разговаривают, эти двое, муж и жена, которые так и остались друг другу чужими, но мне кажется, что их беседы похожи на тысячи других, ведущихся у постели умирающих. Словно он отдает ей последний долг и закрывает эту страницу своей жизни.
– Ты знала, что у Дженны были сестры? – спрашивает он меня за ужином.
Мы одни в обеденном зале. Сесилия наслаждается редкой для нее теперь возможностью поспать, а Вон вроде бы в подвале работает над своим волшебным противоядием.
– Да, – отвечаю я.
– Правда, она говорит, что они умерли. Несчастный случай.
Стараюсь сохранить невозмутимый вид и продолжать есть как ни в чем не бывало, но это дается мне непросто. Пища падает пудовым камнем на дно желудка. Я не чувствую ее вкуса. Почему же Дженна, хранящая в себе столько обиды, не рассказала Линдену, как на самом деле погибли ее сестры? Возможно, этот разговор не стоил бы затраченных на него усилий. Или сокрытие от него правды превратилось для нее в высшую степень протеста. Она умрет, а он о ней так ничего и не узнает.
– Я никогда ее толком не понимал, – роняет Линден, промакивая рот салфеткой. – Но ты, я знаю, ее очень любила.
– Любила? – переспрашиваю я. – Люблю. Она все еще здесь.
