— Может, кто-нибудь, кто не в себе, хочет превратить его в
дом для летнего отдыха, — сказала Сьюзан. — Кто бы это ни был, он сумасшедший.
Одно дело обновить дом — я сама бы с радостью попробовала… но дом Марстена… об
обновлении нет и речи. Он был развалиной уже тогда, когда я была девчонкой.
Бен, зачем тебе там жить?
— А ты хоть раз была там внутри?
— Нет, но на слабо заглядывала в окно. А ты?
— Да. Один раз.
— Страшно там, да?
Они замолчали, оба думали про дом Марстена. Именно это
воспоминание было лишено пастельной ностальгии прочих. Скандал и насилие,
связанные с домом, имели место до их рождения, но такое в маленьких городках
помнят долго и церемонно передают свои ужасы из поколения в поколение.
История Хьюберта Марстена и его жены Берди больше всего
напоминала городскую страшную тайну. Хьюби в двадцатые годы был президентом
крупной новоанглийской грузовой транспортной компании — компании, которая, как
поговаривали, свой самый прибыльный бизнес делала после полуночи, перевозя в
Массачусетс канадское виски.
В 1928 году они с женой зажиточными людьми удалились на
покой в Салимов Удел, но немалую часть своего состояния (никто, даже Мэйбл
Уэртс, не знал точно, какую) потеряли во время биржевого краха двадцать
девятого года.
Десять лет, прошедших с упадка рынка до подъема Гитлера,
Марстен с женой прожили в доме отшельниками. Их можно было увидеть только в
среду днем, когда они делали в городе покупки. Ларри Мак-Леод, работавший в те
годы почтмейстером, рассказывал, что Марстен выписывает четыре ежедневных
газеты, «Субботнюю вечернюю почту», «Нью-Йоркер» и дешевый журнал под названием
«Удивительные истории», где публиковались сенсационные рассказы. Кроме того,
раз в месяц Хьюби получал от транспортной компании, обосновавшейся в
Фолл-Ривер, штат Массачусетс, чек. Ларри говорил, что может определить, чек это
или нет, перегнув конверт и заглянув в окошко для адреса. Именно Ларри нашел их
летом 1930 года. За пять дней в почтовом ящике накопилось столько газет и
журналов, что пихать дальше стало некуда. Все это Ларри пронес по дорожке,
намереваясь засунуть между сеткой от комаров и входной дверью.
Стоял август, лето было в разгаре, начинались самые жаркие
дни, и трава во дворе у Марстена перед парадным крыльцом — зеленая, буйная —
доходила до середины икр. Деревянную решетку на западной стороне дома сплошь
покрыла жимолость. Вокруг белых, как воск, благоухающих соцветий лениво жужжали
жирные пчелы. В те дни дом, несмотря на высокую траву, все еще выглядел
приятно, и все сходились на том, что до того, как повредиться головой, Хьюби
выстроил самый красивый в Салимовом Уделе дом.
Пройдя до середины дорожки (согласно истории, которую по
прошествии некоторого времени, затаив от ужаса дыхание, рассказывали каждой
новой леди, вступившей в дамский клуб), Ларри унюхал что-то нехорошее — вроде
бы протухшее мясо. Он постучал в парадную дверь, но ответа не получил. Он
заглянул в нее, но в густом сумраке ничего не смог разобрать. Вместо того, чтобы
зайти, он обошел дом с тыла. Там пахло еще хуже. Ларри попробовал заднюю дверь,
обнаружил, что она незаперта и шагнул в кухню. В углу, раскинув ноги, босиком
распростерлась Берди Марстен. Полголовы у нее снесло выстрелом в упор из
тридцать шестого калибра. («Мухи, — всегда говорила в этом месте Одри Херси
спокойным авторитетным тоном. — Ларри сказал, кухня была полна ими. Они
жужжали, садились на… ну понимаете, и опять взлетали. Мухи»). Ларри Мак-Леод
развернулся и отправился прямиком в город. Он сходил за Норрисом Верни, который
тогда был констеблем, и за тремя или четырьмя зеваками из Универмага Кроссена —
в те дни им все еще управлял отец Милта. Среди них был старший брат Одри,
Джексон. Они вернулись в шевроле Норриса и почтовом фургончике Ларри.
Никто из горожан так и не побывал в доме — сенсация
оказалась кратковременной. После того, как возбуждение улеглось, портлендская
«Телеграм» напечатала о происшествии художественный очерк. Дом Хьюберта
Марстена оказался заваленной отбросами, беспорядочно захламленной помойкой,
кишащей воинственными крысами. Узкие проходы вились между желтеющими кипами
газет и журналов и кучами плесневеющих, совершенно ненужных книжек, когда-то
полученных в подарок. Предшественницей Лоретты Старчер из помойки были
извлечены и отправлены в Публичную библиотеку Иерусалимова Удела полные
собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мэриэтта, которые и по сей день хранились
там на стеллажах.
Джексон Херси взял «Субботнюю вечернюю почту», начал
пролистывать и вдруг присмотрелся повнимательнее. К каждой странице липкой
лентой был аккуратно приклеен доллар.
Как повезло Ларри, Норрис Верни обнаружил, направляясь в
обход дома к черному ходу. К креслу оказалось прикручено ремнем орудие убийства
— так, что ствол указывал прямехонько на входную дверь на уровне груди. Ружье
было на взводе, а от курка по коридору к дверной ручке тянулась веревочка.
(«Вдобавок ружье было заряжено, говорила в этом месте Одри. — Стоило Ларри
Мак-Леоду разок потянуть — и он отправился бы прямиком к райским вратам»). Там
были и другие ловушки, менее смертоносные. Над кухонной дверью приспособили
сорокафунтовую связку газет. Одну из подступеней ведущей на второй этаж
лестницы подпилили, что могло стоить кому-нибудь сломанной лодыжки. Быстро
стало ясно, что Хьюби Марстен был мало сказать Тронутым — он был совершенным
психом.
Самого Хьюби нашли наверху в спальне, которой оканчивался
коридор. Хьюби свисал с потолочной балки (Сьюзан с подружками сладко мучили
друг друга историями, по мелочам почерпнутыми у старших. У Эйми Роклифф на
заднем дворе была игрушечная избушка, и они запирались в ней и сидели в
темноте, пугали друг друга домом Марстена еще даже до того, как Гитлер вторгся
в Польшу, и повторяли услышанное от старших, украшая его множеством неприятных
подробностей, на какие только было способно их воображение. Даже сейчас,
восемнадцать лет спустя, Сьюзан обнаружила, что само воспоминание о доме
Марстена подействовало на нее как заклинание чародея, вызвав тягостно
отчетливые образы: в игрушечном домике Эйми скорчились, держась за руки,
маленькие девочки, а сама Эйми внушительно и зловеще говорит: «Лицо у него все
распухло, а язык почернел и вывалился изо рта, и по нему ползали мухи. Моя
мамочка рассказывала миссис Уэртс»).
— …дом.
— Что? Прости, — она вернулась в настоящее, почти физически
ощутив рывок. Бен съезжал с автострады на спуск, с которого начинался въезд в
Салимов Удел.
— Я сказал, это старый дом с привидениями.
— Как сходишь туда, расскажешь.
Он невесело рассмеялся и резко включил дальний свет.
Пустынный двухполосный асфальт убегал вперед, в аллею сосен и елей.
— Все началось с детских шуточек. Может, в этом никогда и не
было ничего больше. Помню, происходило это в пятьдесят первом, и детишками
тогда приходилось работать головой — ведь до нюханья авиационного клея из
бумажных пакетов тогда еще не додумались. Я очень много играл с ребятами с
Поворота — теперь почти все они, вероятно, разъехались отсюда… а что, юг
Салимова Удела по-прежнему называют Поворотом?
