Теперь, когда все было известно, она вновь обрела
хладнокровие и время пожалеть о брошенном ленче, съеденном лишь наполовину.
40
— Но в Уделе нет биллиардной, — сказал Марк. — Ближайшая — в
Гэйтс-Фоллз. Разве он туда пойдет?
— Нет, — согласился Джимми. — Уверен, что нет. Но бывает,
биллиардные столы ставят дома.
— Да, я знаю.
— И вот еще что, — прибавил Джимми. — Еще чуть-чуть, и я это
ухвачу.
Он откинулся назад, прикрыл глаза и положил на них ладони.
Еще что-то — ассоциирующееся у него с пластиком. Почему с пластиком? Бывают
пластиковые игрушки, пластиковые столовые приборы для пикников, пластиковые
зимние чехлы для лодок…
И нежданно-негаданно в мозгу у Джимми оформилась картинка —
задрапированный от пыли здоровенным куском пластика биллиардный стол и голос:
«Ей Богу, надо его продавать, пока сукно не заплесневело… Эд Крейг говорит,
может заплесневеть, но это был стол Ральфа…»
Джимми открыл глаза.
— Я знаю, где он. Я знаю, где Барлоу. Он в подвале пансиона
Евы Миллер.
Джимми знал, что это правда: думая об этом, он ощущал
неоспоримую правоту.
Марк сверкнул глазами:
— Пошли.
— Подожди.
Джимми подошел к телефону, нашел в справочнике номер Евы и
быстро набрал. На звонки никто не ответил. Десять гудков, одиннадцать,
двенадцать. Он испуганно опустил трубку на рычаг. У Евы снимали комнаты по
меньшей мере десять человек, в основном — старики-пенсионеры. В доме всегда
кто-нибудь да был. Всегда — до этого дня.
Джимми взглянул на часы. Четверть четвертого, а время летело
так быстро…
— Пошли, — сказал он.
— А как же Бен?
Джимми мрачно ответил:
— Позвонить мы не можем — у тебя дома не работает телефон.
Давай поедем прямо к Еве. Если мы ошиблись, дотемна останется еще уйма времени.
Если нет, мы вернемся, прихватим Бена и остановим моторчик Барлоу, мать его за
ногу.
— Дайте, я надену рубашку, — сказал Марк и убежал по
коридору в ванную.
41
На стоянке у пансиона все еще стоял ситроен Бена,
облепленный теперь сырыми листьями с вязов, затенявших засыпанную гравием
площадку. Поднялся ветер, зато дождь кончился. Вывеска, гласившая «Комнаты
Евы», со скрипом раскачивалась в сером дневном свете. В доме царила зловещая
тишина. Джимми мысленно провел аналогию, и его зазнобило: пансион как две капли
воды напоминал дом Марстена. «Интересно, — подумал Джимми, — а тут кому-нибудь
случалось наложить на себя руки?» Наверное, Ева знала, но Джимми думал, что
теперь-то она едва ли будет очень разговорчива…
— Это было бы идеально, — сказал он вслух. — Устроить
резиденцию в местном пансионе и затем окружить себя своими чадами.
— Точно не нужно съездить за Беном?
— Позже. Идем.
Они вылезли из машины и прошли к крыльцу. Ветер теребил
одежду, ерошил волосы. Все тени поблекли, а дом, казалось, надвинулся на
непрошенных гостей.
— Чувствуешь запах?
— Да. Такой густой…
— Ты готов?
— Да, — твердо ответил Марк. — А вы?
— Надеюсь.
Они поднялись на крыльцо, и Джимми подергал дверь. Как
только они переступили порог неисправимо чистой большой кухни Евы Миллер, в нос
шибанула вонь открытой помойной ямы, только запах был сухим, словно прокопченным
временем.
Джимми припомнил свой разговор с Евой — было это четыре года
назад, сразу после того, как он начал практиковать. Ева пришла провериться. Она
много лет была пациенткой отца Джимми, и, когда его место занял сын — пусть
даже сменивший камберлендскую приемную — она без смущения пришла к нему. Они
поговорили про Ральфа (и тогда уже двенадцать лет, как покинувшего земную
юдоль), и Ева рассказала Джимми, что призрак Ральфа до сих пор обитает в доме:
время от времени она обнаруживает на чердаке или в ящиках письменного стола
что-нибудь новое, временно позабытое. И, конечно, биллиардный стол в подвале.
Ева сказала: и впрямь, надо бы от избавиться от этого стола — он только
занимает место, которое сгодилось бы на что-нибудь другое. Но его покупал
Ральф, и Ева просто не могла заставить себя дать объявление в газету или
позвонить на местное радио в программу «Янки-торговец».
Они прошли через кухню к двери в подвал. Джимми открыл ее.
Пахнуло густым, почти непреодолимым смрадом. Джимми ткнул в выключатель, но
безрезультатно. Конечно! Разве Барлоу мог не сломать его?
— Оглядись, — велел Джимми Марку. — У нее должен быть
фонарик, или свечи.
Марк принялся шнырять по кухне, выдвигая ящики и заглядывая
в них. Он заметил, что вешалка для ножей над раковиной пуста, но не задумался
над этим. Сердце мальчика больно, медленно бухало, как обернутый толстой
тряпкой барабан. Марк сообразил, что подошел к дальней, заброшенной границе
своего терпения, к пределам стойкости. Он уже утратил способность рассуждать и
мог только реагировать. Мальчику все время мерещилось, что краем глаза он
улавливает какое-то шевеление, и он резко оборачивался, но ничего не видел.
Опытный солдат распознал бы симптомы, сигнализирующие о начале боевой
усталости.
Марк вышел в коридор и осмотрел стоявший там комод. В
третьем ящике обнаружился длинный фонарик на четырех батарейках. Марк вернулся
с ним в кухню.
— Джимми, вот…
Раздался грохот, потом — тяжелый удар.
Дверь подвала была открыта.
А снизу неслись крики.
42
Вновь Марк переступил порог кухни в без двадцати пять.
Футболка была окровавлена, в пустых глазах — тупое непонимание и потрясение.
Вдруг мальчик закричал.
Звук с ревом поднялся из живота по темному тоннелю горла,
протиснулся между напрягшимися челюстями. Марк кричал, пока не почувствовал,
что мозг частично освободился от безумия. Он кричал, пока не охрип, пока в
голосовых связках осколком кости не засела страшная боль. И, даже выплеснув
весь ужас, всю ярость и разочарование, какие сумел, мальчик не избавился от
страшного давления, которое волнами поднималось из подвала, от сознания, что
Барлоу где-то там, внизу, а до захода солнца осталось всего ничего.
Марк вышел на крыльцо, хватая широко раскрытым ртом
пронизанный ветром воздух. Бен. Нужно привести Бена. Но от некой странной
летаргии ноги мальчика словно налились свинцом. Что толку? Верх одержит Барлоу.
Они, наверное, были не в себе, когда пошли против него. А теперь Джимми
заплатил сполна. И Сьюзан. И святой отец.
