— О, тут рассказывать нечего, ответил Мэтт. — Бутылка
одолела. Одолевала-одолевала, с каждым годом — чуть сильнее, а теперь прибрала
целиком. Во время Второй мировой он за Анизо получил Серебряную звезду. Циник
бы счел, что, погибни Проныра, его жизнь имела бы больший смысл.
— Я не циник, — сказал Бен. — Мне он все равно нравится. Но,
думаю, будет лучше, если сегодня вечером я подвезу его домой.
— Было бы прекрасно, если бы вы это сделали. Я теперь хожу
сюда послушать музыку. Люблю громкую музыку, а с тех пор, как слух начал
сдавать — больше, чем когда-либо. Вас, как я понимаю, интересует дом Марстена.
Ваша книга о нем?
Бен подскочил.
— Кто сказал?
Мэтт улыбнулся.
— Как это в старой песенке у Мартина Гэя? «Мне нашептало
виноградное вино». Ароматная яркая идиома, хотя, если подумать, образ немного
нечеткий. Возникает такая картина: склонив ухо к «Конкорду» или «Токаю», стоит
человек и внимает. Я говорю бессвязно? Нынче я частенько говорю бессвязно,
перескакиваю с одного на другое, но редко пытаюсь справиться с этим. Откуда я
узнал? Джентльмены из прессы называют это «информированными источниками»,
собственно говоря, от Лоретты Старчер. Она — библиотекарь в местном оплоте
литературы. Вы несколько раз заходили просмотреть в камберлендском «Леджере»
статьи, касающиеся старинного скандала, а еще брали у нее два публицистических
сборника на криминальные темы, где были очерки о нем. Кстати, Лаберт написал
неплохо — он в сорок шестом приезжал в Удел и сам проводил расследование. Но
вот опус Сноу — просто словесный мусор.
— Знаю, — машинально отозвался Бен.
Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и перед
Беном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая то
здесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по его
мнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни — фокус вот в чем:
плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.
Мэтт расплатился с официанткой и сказал:
— Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавок
застряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда с
рабским наслаждением передаются из поколения в поколение, а ученики при всем
при том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов Джорджа
Вашингтона, Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Может
быть, дело в географической аномалии.
— Да, — сказал Бен, заводясь против собственной воли.
Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознания
Бена с того самого дня, как он вернулся в город… Возможно, и до того. — Он
стоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как… ну, как мрачный идол, что ли.
Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: ему
казалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должно
быть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальное
рассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.
— Вот он, талант, — сказал учитель.
— Простите?
— Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет дом
Марстена взирает на нас сверху — на наши мелкие грешки, провинности, обманы.
Как идол.
— Может быть, он видел и хорошее, — предположил Бен.
— В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошего
мало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным,
бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написал
об этом примерно фунтов семь сочинений.
— Я думал, цинизм — не ваша стихия.
— Это ваши слова, а не мои. — Мэтт улыбнулся и отхлебнул
пива. Музыканты, великолепные в своих красных рубахах, блестящих жилетках и
шейных платках, уходили от стойки. Солист взял гитару и начал перебирать
струны. — Все равно, на мой вопрос вы так и не ответили. Ваша новая книга — о
доме Марстена?
— В некотором смысле, полагаю, да.
— Я выспрашиваю. Извините.
— Ничего, — ответил Бен, думая про Сьюзан и чувствуя себя
неуютно. — Интересно, куда запропастился Проныра? Он ушел черт знает как давно.
— Можно мне, полагаясь на наше краткое знакомство, попросить
о довольно большом одолжении? Если вы откажетесь, это будет более чем понятно.
— Конечно, просите.
— У меня есть литературный кружок, — объяснил Мэтт. — Дети
умные, в основном одиннадцатый и двенадцатый класс. И я хотел бы показать им
человека, который зарабатывает на жизнь словами. Кого-то, кто… как бы
выразиться?.. взял слово и облек его в плоть.
— Буду более чем счастлив, — ответил Бен, чувствуя себя
нелепо польщенным. — Длинные у вас уроки?
— Пятьдесят минут.
— Ну, мне кажется, за такое время я не сумею слишком
наскучить им.
— Да? А мне, по-моему, это отлично удается, — заметил Мэтт.
— Хотя я уверен, что им вовсе не будет скучно. Тогда на будущей неделе?
— Конечно. Назовите день и время. — Вторник? Четвертый урок?
Это с одиннадцати до без десяти двенадцать. Освистать вас не освищут, но,
подозреваю, урчания в животах наслушаетесь вдоволь.
— Принесу ваты заткнуть уши.
Мэтт рассмеялся.
— Весьма польщен. Если вас устроит, встретимся в
учительской.
— Отлично. Вы…
— Мистер Бэрк? — это была Джеки, женщина с могучими
бицепсами. — Проныра отрубился в мужском туалете. Как по-вашему…
— А? Господи, конечно. Бен, вы…
— Само собой.
Они поднялись и пересекли комнату. Музыканты снова заиграли
— что-то о ребятах из Маскоджи, которые до сих пор уважают декана колледжа.
В туалете воняло прокисшей мочой и хлоркой. Проныра подпирал
стену между двумя писсуарами, а приблизительно в двух дюймах от его правого уха
мочился какой-то парень в армейской форме.
Рот Проныры был раскрыт, и Бен подумал: каким же ужасно
старым выглядит Крейг — старым и опустошенным холодными безликими силами,
начисто лишенными всякого налета нежности. К нему вернулась реальность
собственного распада, приближающегося с каждым днем — не впервые, но с
потрясающей неожиданностью. Жалость, подступившая к горлу чистыми черными
водами, относилась в равной степени и к Проныре, и к самому Бену.
— Так, — сказал Мэтт. — Сможете подсунуть под него руку,
когда этот джентльмен закончит справлять нужду.
— Да, — ответил Бен.
