Он поглядел на лениво отряхивающегося мужчину в военной
форме.
— Поднажми, приятель, можешь?
— Чего это? У него не горит.
Тем не менее он застегнул штаны и отступил от писсуара,
чтобы они могли подойти.
Бен подсунул руку Проныре под спину, зацепил ладонью
подмышкой и поднял. Ягодицы Бена на миг прикоснулись к кафельной стене, и он
почувствовал, как та вибрирует от музыки. Полностью отключившийся Проныра
поднялся тяжело и безвольно, как мешок. Просунув голову под другую руку Крейга,
Мэтт обхватил его за талию, и они вынесли Проныру за дверь.
— Вон Проныра топает, — сказал кто-то. Раздался смех.
— Делл должен гнать его в три шеи, — проговорил Мэтт
задыхающимся голосом. — Знает же, чем это всегда кончается.
Они прошли за двери, в фойе, а потом дальше, на деревянную
лесенку, ведущую вниз к стоянке.
— Легче… — кряхтел Бен. — Не уроните.
Они спустились с крыльца. Вялые ноги Проныры стукались о
ступеньки, как деревянные колоды.
— Ситроен… в последнем ряду.
Они перенесли Крейга туда. Прохлада воздуха теперь ощущалась
острее — завтра листва станет багряной. У Проныры хрюкнуло глубоко в горле, а
голова на стебле шеи слабо дернулась.
— Сумеете уложить его в постель, когда вернетесь к Еве? —
спросил Мэтт.
— Да, наверное.
— Хорошо. Глядите-ка, над деревьями отлично виден конек
крыши дома Марстена.
Бен посмотрел. Мэтт был прав — над темным горизонтом сосен
выдавался острый угол, заслоняющий обыденными очертаниями людской постройки
звезды на краю видимого мира. Бен открыл пассажирскую дверцу и сказал:
— Сюда. Давайте-ка его мне.
Приняв на себя всю тяжесть Проныры, он аккуратно протиснул
его на пассажирское сиденье и закрыл дверцу. Голова Проныры привалилась к окну,
отчего стала казаться нелепо плоской.
— Во вторник, в одиннадцать?
— Я буду.
— Спасибо. И за помощь Проныре — тоже спасибо.
Мэтт протянул руку. Бен пожал ее. Бен сел в машину, завел
ситроен и взял курс обратно в город. Стоило неоновой вывеске придорожного кафе
исчезнуть за деревьями, как дорога стала пустынной и черной. Бен подумал: в
этот час по дорогам бродят привидения. Позади, всхрапнув, застонал Проныра, и
Бен вздрогнул. Ситроен едва заметно вильнул.
«Что это взбрело мне в голову?»
Вопрос остался без ответа.
7
Бен открыл боковое окошко так, чтобы холодный ветер
выплескивался по дороге домой прямо на Проныру, и к тому времени, как они
заехали на двор Евы Миллер, Проныра отчасти пришел в себя, но словно бы плавал
в густом тумане.
То и дело спотыкаясь, Бен отвел его по ступеням черного
крыльца на кухню, тускло освещенную флюоресцентной лампочкой плиты. Проныра
застонал, потом низким горловым голосом пробормотал:
— Она дивная девка, Джек, а замужние бабы — они знают…
знают…
Из холла выделилась тень — Ева. Из-за старого стеганого
халата она казалась огромной, закрученные на бигуди волосы покрывал тонкий
сетчатый шарфик. Ночной крем делал ее лицо бледным и призрачным.
— Эд, — сказала она. — Ох, Эд. Ты опять за свое, да?
При звуке ее голоса Проныра чуть приоткрыл глаза и слабо
улыбнулся.
— Опять, опять, опять, — квакнул он. — Уж кому знать, как не
тебе.
— Сможете отвести его наверх, в комнату? — спросила Ева
Бена.
— Да уж не надорвусь.
Он покрепче обхватил Проныру и исхитрился протащить его
наверх по лестнице и по коридору до комнаты, уложив там на постель. В тот же
миг признаки сознания исчезли, и Крейг провалился в глубокий сон.
Бен минуту помедлил, оглядываясь. Комната была чистой, почти
стерильной, вещи убраны с казарменной аккуратностью. Взявшись трудиться над
башмаками Проныры, он услышал за спиной голос Евы Миллер:
— Не беспокойтесь, мистер Мирс. Если хотите, идите наверх.
— Но его надо…
— Я раздену. — Ее лицо было серьезным и полным степенной,
сдержанной печали. — Раздену, разотру спиртом и утром помогу с похмельем. Было
время, мне частенько приходилось это делать.
— Ладно, — сказал Бен и, не оглядываясь, отправился наверх.
У себя он медленно разделся, подумал, что надо бы принять
душ и отказался от этой идеи. Он забрался в постель и долго лежал без сна,
разглядывая потолок.
Глава шестая. Удел(II)
1
Осень и весна приходили в Иерусалимов Удел с одинаковой
внезапностью тропических восходов и закатов. Демаркационная линия могла
оказаться шириной в один день. Но весна — не самое прекрасное время года в
Новой Англии: она слишком короткая и робкая, ей слишком мало нужно, чтобы
обернуться лютой и свирепой. Но даже и тогда в апреле выпадают дни, которые
хранятся в памяти после того, как забудешь прикосновения жены или ощущение
беззубого младенческого ротика у соска. Зато к середине мая солнце поднимается
из утренней дымки властным и могущественным, так что, остановившись в семь утра
на верхней ступеньке своего крыльца с пакетиком, в котором твой обед,
понимаешь: к восьми часам роса на траве высохнет, а если по проселочной дороге
проедет машина, в воздухе на добрых пять минут повиснет неподвижная пыль. К
часу дня третий этаж фабрики разогреется до 95 градусов и с плеч маслом
покатится пот, приклеивая рубаху к спине все разрастающимся пятном — прямо как
в июле.
Но вот приходит осень, выкинув пинком под зад коварное лето
(что случается всякий раз, как сентябрь перевалит за середину) и поначалу
гостит, как хороший приятель, без которого ты скучал. Устраивается она надолго
— так старинный друг, примостившись в твоем любимом кресле, достал бы трубку,
раскурил ее и заполнил послеобеденный час рассказами, где побывал и что делал
со времени вашей последней встречи.
Осень остается на весь октябрь, а в редкие годы — до ноября.
Над головой изо дня в день видна ясная, строгая синева небес, по которой
(всегда с запада на восток) плывут спокойные белые корабли облаков с серыми
килями. Днем поднимается неуемный ветер, он подгоняет вас, когда вы шагаете по
дороге и под ногами хрустят невообразимо пестрые холмики опавших листьев. От
этого ветра возникает ноющая боль, но не в костях, а где-то гораздо глубже.
Возможно, он затрагивает в человеческой душе что-то древнее, некую струнку
памяти о кочевьях и переселениях, и та твердит: в путь — или погибнешь… в путь
— или погибнешь… Ветер бьется в дерево и стекло непроницаемых стен вашего дома,
передавая по стрехам свое бесплотное волнение, так что рано или поздно
приходится оставить дела и выйти посмотреть. А после обеда, ближе к вечеру,
можно выйти на крыльцо или спуститься во двор и смотреть, как через пастбище
Гриффена вверх на Школьный холм мчатся тени от облаков — свет, тьма, свет,
тьма, словно боги открывают и закрывают ставни. Можно увидеть, как золотарник,
самое живучее, вредное и прекрасное растение новоанглийской флоры, клонится под
ветром подобно большому, погруженному в молчание, молитвенному собранию. И,
если нет ни машин, ни самолетов, если по лесам к западу от города не бродит
какой-нибудь дядюшка Джо, который бабахает из ружья, стоит завопить фазану,
если тишину нарушает лишь медленное биение вашего собственного сердца, вы
можете услышать и другой звук — голос жизни, движущейся к финалу очередного
витка и ожидающей первого снега, чтобы завершить ритуал.
