— Мне так плохо! — выкрикнул он ломающимся голосом. — Это
просто что-то вроде гриппа, правда, мистер Бэрк? По правде я здоров, да?
— Не знаю, — ответил Мэтт.
— Я думал взбодриться несколькими кружками пива, но не могу
пить. Отхлебнул глоток, а он мне поперек горла стал, честное слово как пробка.
Прошлая неделя… Она кажется плохим сном. И мне страшно. Очень страшно.
Он прижал исхудалые руки к лицу, и Мэтт понял, что Майк
плачет.
— Майк?
Ответа он не получил.
— Майк, — Мэтт осторожно отнял ладони Майка от лица. — Я
хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал ко мне домой. Хочу, чтобы ты переночевал
в комнате для гостей. Поедешь?
— Ладно. Мне все равно. — Майк с летаргической
медлительностью утер глаза рукавом.
— А еще я хочу, чтобы завтра ты поехал со мной показаться
доктору Коди.
— Ладно.
— Ну, пошли.
Мэтт подумал, не позвонить ли Бену Мирсу, и не стал.
4
Когда Мэтт постучался, Майк Райерсон сказал: «Войдите».
Мэтт вошел с пижамой.
— Она будет великовата…
— Да ничего, мистер Бэрк. Я сплю в трусах.
Сейчас Майк стоял в одном белье, и Мэтт увидел, какое
страшно бледное у него тело. Ребра выступали полукруглыми гребнями.
— Поверни-ка голову, Майк. Вот сюда.
Майк послушно повернул голову.
— Майк, откуда у тебя эти отметины?
Майк потрогал шею пониже угла челюсти.
— Не знаю.
Мэтт беспокойно помялся. Потом подошел к окну. Шпингалет был
надежно защелкнут, и все же, в тревоге не повинуясь рассудку, руки с грохотом
открыли его и вновь закрыли. На стекло тяжело давила заоконная тьма.
— Если ночью что-нибудь понадобится, зови меня. Все равно,
что. Даже если приснится плохой сон. Позовешь, Майк?
— Да.
— Я не шучу. Все равно, что. Моя дверь — прямо в конце
коридора.
— Ладно.
Мэтт замешкался, чувствуя, что мог бы сделать и еще что-то,
потом вышел.
5
Сна не было ни в одном глазу, а от звонка Бену Мирсу Мэтта
теперь удерживало лишь то, что он понимал: у Евы в пансионе все спят. В
пансионе было полно стариков, а телефонный звонок поздно ночью означает только
одно: кто-то умер.
Ворочаясь в постели, Мэтт следил, как светящаяся стрелка
будильника движется от одиннадцати тридцати к полуночи. В доме царила
противоестественная тишина — быть может, из-за того, что Мэтт сознательно
настроился расслышать малейший шум. Дом был старым, солидной постройки, поэтому
давно прекратил оседать и не скрипел. Тишину нарушало только тиканье часов да
слабый ветер за окном. В будние дни машины по Тэггарт-стрим-роуд ночью не
ездили.
То, о чем ты думаешь, безумие.
Но шаг за шагом Мэтта теснили назад, заставляли поверить.
Конечно, бегло просматривая случай Дэнни Глика, Джимми Коди, как человек
образованный, первым делом подумал именно об этом. Они вместе посмеялись над
таким предположением. Может быть, теперь Мэтту воздавалось за тот смех.
Царапины? Эти отметины — не царапины. Это проколы.
Люди приучены, что так не бывает, что события в духе
«Кристабель» Колриджа или злых сказок Брэма Стокера — не более, чем извращения
фантазии. Разумеется, чудовища существуют: это те, чей палец лежит на пусковых
кнопках ядерных ракет в шести странах, угонщики самолетов, те, кто занимается
массовым уничтожением людей и те, кто насилует и убивает детей. Но такое… нет.
Нам лучше знать. Метка дьявола на груди женщины — всего лишь родимое пятно,
воскресший мертвец, ставший в саване под дверями жены, просто страдал
локомоторной атаксией, а бормочущий и кривляющийся в уголке детской спальни
бука — не более чем холмик простыней. Некое духовное лицо объявило, что даже
Господь, этот преподобный белый колдун, мертв.
В Майке не осталось почти ни кровинки.
Из коридора не доносилось ни звука. Мэтт подумал: спит, как
убитый. А почему бы нет? Он же приглашал Майка к себе именно для того, чтобы
тот как следует выспался и ему не мешали… плохие сны? Мэтт вылез из кровати,
зажег лампу и подошел к окну.
Отсюда как раз был виден конек крыши дома Марстена, покрытый
изморозью лунного света.
«Я боюсь».
Однако дело обстояло еще хуже: Мэтт был перепуган до смерти.
Он мысленно перебрал средства от недуга, который невозможно упомянуть вслух:
чеснок, святая вода и облатки, распятие, розы, текучая вода. Ничего освященного
в доме не было. Мэтт, хоть и был методистом, в церковь не ходил и в глубине
души считал, что Джон Гроггинс — величайший осел Запада.
Единственным предметом культа в доме была…
В молчащем доме тихо, но явственно прозвучали слова, которые
выговаривал голос Майка Райерсона — мертвенный сонный голос:
— Да. Входи.
У Мэтта захватило дух. Потом в беззвучном крике воздух со
свистом вырвался обратно. Он почувствовал дурноту страха. Живот словно бы стал
свинцовым. Гениталии поджались. Что, скажите на милость, получило приглашение
войти к нему в дом?
Стало слышно, как в комнате для гостей осторожно отодвигают
шпингалет окна. Потом окно толкнули кверху, дерево со скрипом прошлось по
дереву. Можно было пойти вниз. Сбегать в столовую, взять со столика Библию.
Бегом вернуться наверх, рывком распахнуть дверь в комнату для гостей, высоко
поднять Библию: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа, приказываю — изыди…»
Но кто был в комнате?
«Если ночью что-то будет нужно, зови меня».
«Но я не могу, Майк. Я старый человек. Мне страшно».
В мозг Мэтта вторглась ночь, превратив его в клоунаду
вселяющих ужас образов, которые плясали, то появляясь из тени, то исчезая в
ней. Белые клоунские лица, огромные глаза, острые зубы. Из теней выскальзывали
силуэты с длинными руками, они тянулись к… к… Мэтт со стоном закрыл лицо
руками.
«Не могу. Боюсь».
Учитель не сумел бы подняться даже, если бы начала
поворачиваться латунная ручка двери в его собственную спальню. Страх
парализовал его. Он бешено жалел, что вечером поехал к Деллу.
Мне страшно. И, бессильно сидя на постели, спрятав в ладонях
лицо, в страшной, гнетущей тишине дома Мэтт услышал высокий, радостный, злобный
детский смех…
