Мальчиком восьми лет Мэтт состоял в отряде скаутов
«Детеныши». До дома (материнского логова) нужно было пройти милю. В свете
позднего пополудня по дороге шагалось замечательно — просто великолепно. Но,
пока они шли к дому, спускались сумерки и освобождали разверзавшиеся под ногами
длинные, извилистые тени, а если компания горела особенным энтузиазмом и
загуливалась допоздна, домой приходилось отправляться затемно. Одному. Одному.
Да, вот ключевое слово, самое ужасное в английском языке.
Свечку убийцам не держат, а ад — всего лишь бледный синоним…
У дороги стояла разрушенная церковь — старый молитвенный дом
методистов. Тылом руины выходили на дальний конец прихваченного морозцем и
покрытого ледяными кочками газона. В поле зрения поблескивающих пустых окон
собственные шаги вдруг начинали казаться очень громкими, мелодия (что бы ты ни
насвистывал) замирала на губах, а в голову лезли мысли о том, каково должно
быть внутри: перевернутые скамьи, сгнившие сборники церковных гимнов,
разваливающийся алтарь, где теперь справляют шабаши лишь мыши… и ты гадал: а что
же может там обитать кроме мышей — какие безумцы, какие чудовища? Может быть,
они подсматривают за тобой из окон желтыми глазами рептилий. И, может быть,
наступит вечер, когда они не удовольствуются подглядыванием. Может быть,
однажды растрескавшаяся, висящая под сумасшедшим углом дверь распахнется, и то,
что обнаружится за ней, с первого взгляда сведет тебя с ума.
Это было не объяснить отцу и матери, созданиям света — так
же в три года ты не умел объяснить им, как запасное одеяло в ногах кроватки превращается
в клубок змей, которые лежат, уперевшись в тебя равнодушными, лишенными век
глазами. «Ни один ребенок еще не побеждал эти страхи, — подумал Мэтт. — Если
страх нельзя облечь в слова, его нельзя победить. А запертые в маленькой
головенке страхи слишком велики, чтобы пройти устье рта. Рано или поздно
находится тот, с кем можно пройти мимо всех заброшенных молитвенных домов,
стоящих на пути от усмехающегося детства к ворчливой зрелости. Но вот приходит
такой вечер, как этот. Вечер, когда выясняется, что ты вовсе не проткнул давние
страхи осиновым колом, а всего лишь засунул подальше, уложив в крохотные
детские гробики с дикой розой на крышке».
Мэтт не зажигал света. Он поднялся по ступенькам, пропустив
шестую, скрипучую, а ладонь, сжимавшая распятие, была скользкой от пота.
Добравшись до верха лестницы, он бесшумно повернулся, чтобы оглядеть коридор.
Дверь в комнату для гостей, которую он захлопнул, теперь была приоткрыта. Внизу
безостановочно журчал голос Сьюзан.
Осторожно ступая, чтобы не скрипеть, Мэтт подошел к двери и
остановился перед ней. «Основа всех людских страхов, — подумал он. —
Приоткрытая дверь».
Мэтт протянул руку и толкнул. Дверь распахнулась.
На кровати лежал Майк Райерсон. Лунный свет лился в окно,
серебря комнату, превращая ее в лагуну грез. Мэтт тряхнул головой, будто
пытался прояснить мысли. Казалось, он перенесся во времени назад, в прошлую
ночь. Он сойдет вниз и позвонит Бену, ведь Бен еще не попал в больницу…
Майк открыл глаза Они коротко блеснули в лунном свете —
серебряные с красной каймой, пустые, как вымытые классные доски. В них не было
ни человеческих мыслей, ни человеческих чувств. «Глаза — окна души», — сказал
Вордсворт. Если так, эти окна смотрели в пустую комнату.
Майк сел. Простыня свалилась с груди, и Мэтт увидел грубый
шов — это медицинский эксперт или паталогоанатом зашил Майка после вскрытия, и,
может быть, насвистывал, зашивая.
Майк улыбнулся, обнаружив белые, острые резцы. Улыбка,
простое сокращение мышц вокруг рта, не затронула глаз. Они сохраняли свою
исходную мертвую пустоту. Майк очень отчетливо произнес:
— Посмотри на меня.
Мэтт посмотрел. Да, глаза были абсолютно пустыми. Но очень
глубокими. В них можно было разглядеть серебряные камеи собственного
изображения, сладостно погружающиеся в глубину, тонущие, отчего теряла значение
жизнь, теряли значение страхи…
Мэтт отступил и выкрикнул:
— Нет! Нет!
И вытянул вперед руку с распятием.
То, что когда-то было Майком Райерсоном, зашипело, словно
ему плеснули в лицо кипятком, и вскинуло руки, будто защищаясь от удара. Мэтт
шагнул вперед.
Райерсон попятился.
— Убирайся отсюда! — каркнул Мэтт. — Я отменяю приглашение.
Райерсон пронзительно крикнул — высокий улюлюкающий звук был
полон боли и ненависти. Четыре неверных шага назад — и он уперся в подоконник.
Окно было открыто. Райерсон качнулся, теряя равновесие.
— Я позабочусь, чтобы ты уснул как убитый, учитель.
Существо закинуло руки за голову и вывалилось в ночь спиной
вперед, как спортсмен, ныряющий с трамплина. Бледное тело мраморно
поблескивало, резко контрастируя с черными стежками, буквой «У» пересекавшими
торс.
Издав безумный, полный ужаса вой, Мэтт ринулся к окну и
выглянул. Там он увидел только позолоченную луной тьму и рой танцующих пылинок,
висевший под окном, повыше лужи света, обозначившей гостиную. Пылинки
крутились, слипаясь в фигуру, ужасающе похожую на человеческую, а потом
разъединились в ничто. Мэтт повернулся, чтобы бежать, и тут пошатнулся от
заполнившей грудь боли. Он схватился за сердце и сложился пополам. Ему
казалось, что боль безостановочно поднимается по руке пульсирующими волнами.
Перед глазами покачивался крест.
Он вышел за дверь, прижимая к груди скрещенные руки. Правая
еще сжимала цепочку распятия. Перед глазами стоял образ Майка Райерсона,
висящего в ночном воздухе подобно некому бледному ныряльщику.
— Мистер Бэрк!
— Меня лечит Джеймс Коди, — выговорил Мэтт ледяными губами.
— Телефон на карточке у аппарата. По-моему, у меня сердечный приступ.
И упал прямо в коридоре, лицом вниз.
7
Сьюзан набрала номер, возле которого стояла пометка: «Джимми
Коди, толкач пилюлек». Надпись была сделана слитно, аккуратными заглавными
буквами, которые она так хорошо помнила со школы. Ответил женский голос. Сьюзан
сказала:
— Доктор дома? Это очень срочно.
— Да, — спокойно сказала женщина. — Пожалуйста.
— Доктор Коди слушает.
— Говорит Сьюзан Нортон. Я — дома у мистера Бэрка. Ему плохо
с сердцем.
— Что? Мэтту Бэрку?
— Да. Он без сознания. Что мне…
— Вызовите скорую, — распорядился Джимми. — Звоните в
Камберлендскую больницу, 841-400. Оставайтесь возле него. Закройте одеялом, но
не трогайте. Вы поняли?
— Да.
