— Я буду через двадцать минут.
— А вы…
Но в трубке щелкнуло и Сьюзан осталась одна.
Она позвонила в скорую, а потом опять оказалась в
одиночестве. Ей предстояло вернуться к Мэтту, наверх.
8
Сьюзан уставилась на лестничную клетку с трепетом, который
изумил ее. И обнаружила — ей очень хочется, чтобы ничего не случилось. Не
потому, что Мэтт пострадал, нет — чтобы не чувствовать болезненный страх и
потрясение. Она абсолютно ничему не поверила. Восприятие Мэттом прошлой ночи
виделось ей как нечто, определяемое в понятиях усвоенных ею реалий, ни больше,
ни меньше. Теперь же это непоколебимое неверие ушло у Сьюзан из-под ног и она
чувствовала, что падает.
Она слышала голос Мэтта, слышала жуткое невыразительное
заклинание: я позабочусь, чтобы ты, учитель, уснул как убитый. В голосе,
выговорившем это, человеческого было не больше, чем в собачьем лае.
Шаг за шагом Сьюзан принудила себя вернуться наверх. Даже
горевший в коридоре свет не слишком-то помогал. Мэтт лежал там, где она его
оставила, повернув голову набок, так, что правая щека прилегла к вытертому
ворсу дорожки, и резко, надрывно дышал. Она нагнулась и расстегнула ему две
верхних пуговки сорочки. Кажется, Мэтт задышал чуть свободнее. Потом она пошла
в спальню для гостей за одеялом.
В комнате было прохладно, окно раскрыто настежь. На голой
постели — только матрас, но на верхней полке шкафа лежала стопка одеял. Когда
Сьюзан возвращалась в холл, на полу под окном что-то блеснуло в лунном свете.
Она нагнулась поднять это и немедленно узнала. Колечко, какие носили в
объединенном классе Камберлендской средней школы. Изнутри были выгравированы
инициалы «М.К.Р.»
Майкл Кори Райерсон.
И на миг, в темноте, Сьюзан поверила. Поверила всему. К
горлу подступил крик, который она задушила, не позволив облечься звуком, но
кольцо выпало из пальцев девушки и легло на пол у окна, поблескивая в свете
луны, оседлавшей осеннюю тьму.
Глава десятая. Удел(III)
1
Город знал, что такое тьма.
Он знал, что такое тьма, спускающаяся на землю, когда
вращение скрывает ее от солнца, и что такое тьма души человеческой.
Город — это объединение трех составляющих, значащее больше,
чем просто сумма частей. Город — это живущие в нем люди, здания, возведенные
ими под жилье или для ведения дел, а еще — земля. Люди — англо-шотландцы и
французы. Есть, конечно, и горстка других, напоминающая щепотку перца,
брошенную в горшок с солью, где она никогда особенно не разваривалась. Почти
все дома сделаны из простого дерева. Много двухэтажных старых домов с
двускатными крышами, а едва ли не все магазины декорированы фальшивыми
фасадами, хотя зачем, никто не скажет. Горожане знают, что за этими фальшивыми
фасадами ничего нет, так же, как ни от кого не секрет, что Лоретта Старчер
носит накладной бюст. Здешняя земля — гранитный массив, прикрытый тонким, легко
разрушающимся слоем почвы. Возделывать ее — сущее безумие, дело неблагодарное,
которое стоит фермеру многих мучений и пота. Борона выворачивает из-под дерна
здоровенные куски гранита и ломается о них. В мае, как только земля просохнет
настолько, что колеса перестают в ней вязнуть, вы приезжаете на своем грузовике
и вместе с сыновьями раз, наверное, двенадцать загружаете кузов камнями —
только тогда можно боронить. Камни отправляются в большую, опутанную травой
кучу, как повелось аж с 1955 года, когда вы в первый раз взяли быка за рога. А
натаскавшись так, что грязь навсегда забьется под ногти, пальцы же онемеют и
начнут казаться огромными и до странности крупнопористыми, вы прицепите к
трактору борону.
Не успеете вы взрыхлить и пару полосок, как одно из лезвий
сломается о пропущенный камень. Чтобы поставить новое, вы заставляете старшего сына
приподнять сцепление, чтоб до него можно было добраться, а первый комар нового
сезона кровожадно звенит над ухом, от тонкого зудения слезятся глаза, и в
голову всегда приходит, что именно такой звук, должно быть, слышит псих
непосредственно перед тем, как убить своих детей, сунуть голову в духовку и
открыть газ или нажать большим пальцем ноги на курок двустволки тридцатого
калибра, стволы которой только что впихнул себе в хавальник. Потом скользкие от
пота пальцы вашего парнишки соскальзывают, и одно из неповрежденных круглых
лезвий обдирает вам руку. Наступает тот момент бездушного отчаяния, когда
оглядываешься по сторонам, не сомневаясь, что вот сейчас бросишь это занятие и
запьешь, или же поедешь в банк, где лежат твои закладные, и объявишь себя банкротом.
В такой вот миг ненависти к земле, к мягкому подсасыванию силы тяжести, которое
удерживает на ней, ты и любишь ее тоже, ты понимаешь, что она знает и всегда
знала тьму. Земля завладела тобой целиком и полностью, земля и женщина, в
которую ты влюбился старшеклассником (только тогда она была девчонкой, а ты ни
хрена не знал про них, знал только: каждый заводит себе девчонку и держится ее,
а она исписала твоим именем обложки всех учебников, и сперва ты ее отшил, а
потом она тебя, а потом вам обоим уже не приходилось беспокоиться о такой
ерунде), и дети, зачатые на скрипучей двуспальной кровати с треснувшим
деревянным изголовьем. После того, как спускалась тьма, вы с женой делали детей
— шестерых, семерых, а то и десяток. Тебя держит в руках банк, держит в руках
фирма, торгующая автомобилями, а еще — универмаг Сирса в Льюистоне и Джон Дири
из Брюсуика. Но главным образом город держит тебя потому, что ты знаешь его
так, как знаешь форму жениной груди. Тебе известно, кто будет околачиваться
днем у магазина Кроссена, вылетев с работы из «Нэпп Шу», и узнаёшь, у кого с
бабой непорядок даже раньше, чем он сам это поймет (как Реджи Сойер, у чьей
жены, Бонни, ствол прочищает шомполом паренек из телефонной компании), ты
знаешь, куда ведут дороги и где можно в пятницу после обеда стать на прикол с
Хэнком и Нолли Гарднером, чтобы выпить пару упаковок, а то и пару ящиков пива.
Ты знаешь, как лежит грунт и как в апреле пройти по Болотам, не замочив голенищ
сапог. Ты знаешь город. А город знает тебя: и как болит промежность от сиденья
в тракторе, когда вечером закончишь боронить, и что шишка на твоей спине —
всего-навсего киста и причин для беспокойства, как сперва намекал доктор, нету.
Город знает, как у тебя не идут из головы пришедшие в последнюю неделю месяца
счета. Он насквозь видит твое вранье, даже если врешь ты самому себе: например,
будто собираешься не на этот год, так на следующий свозить жену с детьми в
Диснейленд, или будто тебе по карману новый цветной телевизор, если осенью
пустить часть леса на дрова… Или что все будет нормально. Быть горожанином —
ежедневный акт такого полного общения, что по сравнению с ним то, что ты
проделываешь с женой в скрипучей кровати — просто рукопожатие. Быть горожанином
— штука прозаическая, чувственная и затягивающая, как алкоголизм. В темноте
город принадлежит тебе, а ты — городу, и вместе вы спите как убитые, ни дать ни
взять камни с твоего северного поля. Здесь нет никакой жизни, кроме медленного
умирания дней, а значит, когда на город обрушивается зло, его явление
представляется без малого предопределенным и сладостным, как морфий. Все равно,
как если бы город знал о грядущем зле и о том, какую форму оно примет.
