У города есть свои секреты, и он умеет их хранить. Горожане
всего этого не знают. Им известно, что жена старого Олби Крейна сбежала с
заезжим торговцем из Нью-Йорк-сити… Или они думают, что им это известно. Но,
когда коммивояжер ни с того, ни с сего бросил ее, Олби раскроил ей череп,
привязал к ногам груз и сбросил в старый колодец. Двадцать лет спустя Олби
мирно умер в своей постели от сердечного приступа, так же, как умрет ближе к
концу нашей истории его сын Джо. Может быть, однажды какой-нибудь пацан
наткнется на старый колодец, спрятанный в заглушенных сорняками ползучих
побегах ежевики, оторвет выбеленные и выглаженные непогодой доски и увидит на
дне выложенной камнями ямы уставленные вверх пустые глазницы рассыпающегося
остова, на чьи ребра будет свисать позеленевшее обомшелое ожерелье — подарок
душки-коммивояжера.
Они знают, что Хьюби Марстен убил жену, однако остаются в
неведении относительно того, что он сперва заставил ее сделать, как все
происходило с четой Марстенов за несколько секунд до того, как Хьюби снес Берди
голову в разогретой солнцем кухне, где в горячем воздухе висел запах жимолости,
подобный удушливой сладковатой вони незакрытой выгребной ямы. Они понятия не
имеют, что она умоляла мужа убить ее.
Среди городских старух есть и такие (Мэйбл Уэртс, Глинис
Мэйберри, Одри Херси), кто помнит, что Ларри МакЛеод нашел в камине наверху
какие-то сожженные бумаги, но никому из них невдомек ни что бумаги эти были
накопившейся за двенадцать лет перепиской между Хьюбертом Марстеном и
удивительно древним австрийским дворянином по фамилии Брайхен, ни что переписка
этих двоих возникла благодаря услугам одного довольно странного торговца
книгами из Бостона, который в тридцать третьем году погиб на редкость
омерзительной смертью, ни что Хьюби прежде, чем повеситься, сжег все письма до
единого, скармливая их пламени по одному и наблюдая, как огненные языки
заставляют чернеть и обугливаться толстую кремовую бумагу, стирая изящный,
паутиннотонкий каллиграфический почерк. Они не знают, что Хьюби при этом
улыбался — так, как теперь Ларри Крокетт улыбается над сказочными документами
на владение землей, которые покоятся в его сейфе в портлендском банке.
Известно, что Коретта Саймонс, вдова старого
Саймонса-Попрыгунчика, медленно и мучительно умирает от рака кишечника, но
никто не знает, что за неряшливые обои гостиной старуха засунула больше
тридцати тысяч наличными (страховка, которую она получила, да так ни во что и
не стала вкладывать), а теперь, в своем последнем отчаянии, полностью позабыла
про них.
Все знают, что в задымленном сентябре пятьдесят первого года
пожар сожрал половину города, но откуда же узнаешь, что это был поджог и что
устроивший его парнишка в пятьдесят третьем произнес на выпускном вечере
прощальную речь от имени класса и отправился зарабатывать на Уолл-стрит сто
тысяч. Но даже если бы об этом знали, никто не сумел бы выяснить, что толкнуло
его на это или как все следующие двадцать лет жизни глодало его, пока закупорка
мозгового сосуда не свела виновника пожара в могилу на сорок седьмом году
жизни.
В городе понятия не имеют, что преподобный Джон Гроггинс
иногда просыпается среди ночи от ужасных сновидений, не теряющих своей живости
под лысым черепом и после пробуждения. От сновидений, в которых он, голый и
потный, читает проповедь собирающемуся по четвергам вечером «Кружку маленьких
мисс, изучающих Библию», а они все готовы принять его, или, что всю ту пятницу
Флойд Тиббитс шатался по городу в болезненном угаре, чувствуя, как ненавистное
солнце ложится на его странно бледную кожу, лишь смутно припоминая, что ходил к
Энн Нортон, полностью позабыв свое нападение на Бена Мирса, но храня в памяти
спокойную благодарность, с какой приветствовал закат — благодарность и ожидание
чего-то великого и благотворного, или, что у Хэла Гриффена в глубине шкафа
спрятаны шесть «горяченьких» книжек, над которыми он дрочит при всяком удобном
случае, или, что Джордж Миддлер держит целый чемодан шелковых комбинаций,
лифчиков, трусиков и чулок и что иногда он зашторивает все окна в своей
квартире над скобяной лавкой, запирает дверь и на засов, и на цепочку, а потом
стоит перед большим, в полный рост, зеркалом в спальне до тех пор, пока не
начнет быстро коротко дышать — а тогда падает на колени и онанирует, или, что
когда Майк Райерсон внезапно затрясся на металлическом рабочем столе в подвале
под мертвецкой, Карл Формен попытался закричать и не смог, а когда Майк открыл
глаза и сел, застрявший у Карла в горле крик оказался невидимым и неслышным,
как стекло, или, что десятимесячный Рэнди Макдугалл даже не сопротивлялся,
когда проскользнувший в окошко его спальни Дэнни Глик вынул малыша из кроватки
и запустил зубы в шейку, с которой еще не сошли синяки от побоев матери.
Вот каковы городские секреты. Некоторые с течением времени
станут достоянием гласности, некоторые — никогда. Все их городок хранит с
лицом, в высшей степени непроницаемым.
Труды дьявола заботят город не больше, чем труды Господа или
труды человеческие. Он познал тьму. И было ее довольно.
2
Проснувшись, Сэнди Макдугалл поняла: что-то не так, но в чем
дело, сказать не могла. Вторая половина постели пустовала — сегодня у Роя был
выходной, и он отправился рыбачить с какими-то приятелями. Должно быть,
вернется к полудню. Горелым ниоткуда не пахло. У нее ничего не болело. Ну, так
что же?
Солнце. Солнце было не то.
Тень, которую отбрасывал росший под окном клен, танцевала
высоко на обоях. Но Рэнди всегда будил ее раньше, чем солнце поднималось
настолько, чтобы тень клена легла на стену… Испуганный взгляд Сэнди перескочил
на стоявшие на шкафу часы. Десять минут десятого.
В горле у Сэнди что-то затрепетало.
— Рэнди? — позвала она и стрелой кинулась по узкому
коридорчику трейлера, а полы халата бились за спиной. — Рэнди, миленький?
Спальня купалась в свете, какой бывает, если солнце пробьет
толщу воды — он шел из маленького окошка над кроваткой… открытого окошка. Но,
ложась вечером спать, Сэнди его закрыла. Она всегда закрывала это окно.
Кроватка была пуста.
— Рэнди? — прошептала молодая женщина.
И увидела сына.
Маленькое тельце в застиранной пижамке было брошено в угол
комнаты, как тряпка. Одна нога нелепо торчала кверху перевернутым
восклицательным знаком.
— Рэнди!
Она упала возле тельца на колени. Потрясение избороздило
лицо резкими линиями. Сэнди взяла ребенка на руки. На ощупь тельце было
холодным.
— Рэнди, сладкий мой, просыпайся. Рэнди, Рэнди, проснись…
Синяки исчезли. Все до единого. За ночь они истаяли, оставив
личико и тельце безупречными, хорошего цвета. Единственный раз после родов
Сэнди сочла сынишку прекрасным, и при виде этой красоты пронзительно, страшно,
безнадежно закричала.
